Но не судите, думая, что это было только мое чистой воды безумие в бессонной ночи. Меня, всех нас, с детства учили видеть свет в конце тоннеля, жить завтра. И тогда, и там — все тогда и там от пуза: наемся, напьюся и спать завалюся. И рассветный день не мог избавить меня от подобных посулов и тщетных надежд, наоборот, множил их телеящиком, сулящим благополучие, луковое счастье, за счет повсеместного его выращивания, гороховую долю от прибылей зеленого горошка, морковное, заячье наслаждение, как только мы засеем ею все свои поля.
Но со мной и во мне была ночь, темень, мрак и их пророческое вдохновение. Убежденность в том, что все наше там, не на поверхности земли, а под землей. С этим я и пошел в сплетение столетий и тысячелетий, замурованных поколениями и поколениями предков, которые были, были и прошли.
Не одну зиму и весну я выправлялся в дорогу не только вглубь своей земли, но и во Вселенную, на другие планеты. Посидел на выходе самородной золотой жилы на Марсе. Увидел, как плюются алмазами Венера с Юпитером.
Только вот беда, что я мог взять и унести из подземности и тех дальних миров на себе, за пазухой и в карманах — не только стране, но и себе на курево не хватит. Раскрыв рот, я долгими часами бродил по Млечному Пути. Светящийся туман, серебристые облака указывали мне дорогу. Росстани галактического гостинца, межзвездные проселки, нехоженые межпланетные тропы и тропинки, кстати, совсем не пыльные, почти за руку водили меня по мирозданию, оберегая от пастей черных дыр, злобно жаждущих поживы. А сам гостинец был хотя и извилист, но просвечен сиянием множества своих и чужих солнц. Устремленный в иные галактики, разматывался, подобно бабушкиному клубку. Кто-то прял и невидимо наматывал в необозримых далях, высотах суровую кужельную нитку, ряд за рядом сотворял и стягивал, утягивал и отпускал миры, вселенные и одичавшие от неприкаянности и безбрачия кометы.
Во мраке и галактической рассеянности многоязыко перешептывались планеты:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом...
Лермонтову из неведомых миров звучало ответное Богдановича:
Зорка Венера ўзышла над Зямлёю
Светлыя згадкі з сабой прывяла...
Помніш, калі я спаткаўся з табою,
Зорка Венера ўзышла.
З гэтай пары я пачаў углядацца
Ў неба начное і зорку шукаў.
Ціхім каханнем к табе разгарацца
З гэтай пары я пачаў...
Задумчиво, облачно плыли через века и эпохи, тьму галактик, неистовство огня и пламя их рождения и смерти негромкие слова, обретая плоть и пророческий лик создателей.
Я вовремя, хотя и не совсем осознанно, почувствовал, что грань между сном и действительностью размыта, стерта. Утрачено космическое и земное равновесие. Меня нет на их чашах — бытие пострашнее небытия. Сознание и подсознание слились, вместо мозгов — сапоги всмятку.
А предшествовало этому то, что я сам до сего дня не могу понять и определить. Во-первых, ощущение того, что я когда-то уже был здесь. Сегодня лишь повторение пройденного. И еще: на Млечном гостинце, где всегда был в одиночестве, я вдруг, как в водоворот, речной вир, был втянут, окружен толпой. В призрачном сонмище бредущих то ли на страшный суд, то ли возвращающихся с него людей. Святых, грешных, кто знает. Но очень подобных на гонимых в концлагерь по Азаричско-Домановичскому гостинцу.
Среди этого сумеречного галактического крестного хода я увидел и себя, наверное, также приуготовленного на заклание. Увидел себя, но не таким, каким был в ту пору — добровольно, ничему не противясь, согласного на концлагерь, только бы остаться с людьми. Тот давний мальчонка, похоже, тоже узнал меня. Бросился мне навстречу. Но я отверг его, как в свое время бабушка отвергла меня.