Изуродованная, ограбленная земля, хранительница богатств и памяти, голосит, отпевает саму себя и свое прошлое. То, что здесь некогда было в достатке, и того, кто жил достойно по-хозяйски. Ищет, рыщет, просит в надежде состояться хотя бы эхом. И, хочется надеяться, кто-нибудь да отзовется, услышит. Хочется, хочется верить, возродится вновь то, что было раньше. Все ведь, согласно науке, движется по спирали. Ко всему приложится прежняя сила и прежний ум. А мне — с детства отнятые крылья. Согласие со всем сущим. А перво-наперво с самим собой.
Потому что в этой жизни я давно уже потерял себя, свое лицо. Хотя, как ни удивительно, в своих блужданиях по тому и этому свету, по иным мирам заполучил множество лиц других. Стал многолик. Впрочем, наверно, в этом нет ничего удивительного. Как часто в безоглядном уповании, в борьбе, сегодня мы терпим сокрушительные поражения. С вековым бороться грешно. В погоне за светлым будущим, за днем грядущим теряется настоящее. В пролетарской жажде соединиться — разъединяемся, удаляясь друг от друга.
Недаром один мудрый еврей, услышав призыв «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», меланхолично молвил: «Пусть соединяются, только не в моем доме». Мы же творим все в собственном доме, который давно уже не наш. Свой же дом уже многократно спален. Спален не Янусами ли, давно уже обошедшими многоликостью настоящего Януса. На каждую эпоху, на каждый век у нас все новое и новое лицо, за промельками которого настоящего лица и не видать.
Выбирались мы в эту поездку давно. Не с год ли. Да все не выпадало. Я противился тому, чтобы поездка пришлась на Радуницу, Дзяды или Спас, общепризнанные дни поминовения предков, почти праздничные сегодня. Не хотелось угодить и слиться с однодневной печалью, бестолочной суетой толпы. То ли меня что-то удерживало, или у сына не складывалось. Вместе с женой он бежал из омутного Минска, переехал в деревню и стал там строиться. Только поставили крышу над головой — родилась дочь. Мне оставалось одно — ждать. Я не надоедал сыну напоминанием о нашем уговоре. Но, видимо, в каждом из нас живет неумолкающий голос крови. Безусловные долг и обязанность перед теми, кто прошел по этому свету, белым его пескам и вересковым полянам.
Где-то уже на исходе жаркого лета и в начале такой же безжалостно-иссушающей осени сын сказал:
— Ну что, батька, завтра едем к своим.
Я сразу и не понял, к каким таким своим мы завтра поедем. Но он у нас не из разговорчивых. Потом догадался, что сын имеет в виду. Несмотря на занятость, совсем иную, как, впрочем, и у всех сегодня молодых, он носил в себе дорогу и неизбывную память моих, а теперь уже и его покойников. Их все же поросль, хотя и совсем из другой эпохи. Полешук, а полешуки не только, как у них заведено, бормочут, памяркоўныя, но и твердые в памяти, долге перед предками.
Выехали в будний день, затемно еще. Осень, солнце ходит короче и ниже, чуть не напрямую к закату. А нам, больше сыну, необходимо было управиться за одни сутки. Работа, служба. Будний день выбрали еще и потому, что надо было застать на работе мою троюродную сестру, чтобы провела нас к могилке бабушки. Но об этом в свое время.
Хотя повод для поездки был печальным, дорога умиротворяла, приглушала боль, как это всегда происходит, когда смотришь на огонь, глядишь на воду, сливаешься, плывешь взглядом по ее течению. А еще увлечешься работой сам или наблюдаешь за слаженной работой других.
Я же полюбил, предался дороге еще мальцом, когда только решился на первый шаг. Ходить было хорошо и падать кулем хорошо. Утешен был дорогой в горький свой час, когда выправился в беспризорность. Уставился на стальные рельсы, блестяще, торчком набегающие на меня из-под колес товарных вагонов. Дал зарок: больше года на одном месте не жить. Полгода — и в дорогу. Легки, конечно, наши зароки. Но всегда есть где-то в навозной луже рябая свинья, которая только и поджидает, чтобы броситься наперерез нам и заставить повернуть куда угодно, только не туда, не туда.
С рассветом, перекрасом асфальта из антрацитно-черного на чадяще-синий, незаметно возвращалось ко мне детство. Все же каким бы долгим ни был наш век, что бы ни видели, кем бы ни стали, мы были и остаемся детьми. Обжигающая, бередящая душу тайна белого света, которым мы спеленуты от первого нашего крика до надгробного креста, в нас и с нами. И в земле точит нас могильным червем. Ведет, сосет и притягивает, как смоленую сову притягивают гарь и дымный запах печной трубы. Та же гарь и адски поблескивающая изморозь сажи — не отмыть, не отбиться — волоком волочит и нас по свету, который мы впервые увидели наяву чистыми и ясными глазами детства.