Я поначалу неосознанно, механически подчинился неведомо почему, кем и зачем ниспосланному мне. А чуть погодя уже осмысленно пошел прочь, чтобы сегодня, возвратясь, повторить все то, что проделал ранее на этом погосте, на кладах чужой мне Устимьи. Снова бабушка по-крестьянски милосердно и безжалостно изгоняла меня, и не только меня, — свое второе или даже третье колено, своего праправнука... У чужой могилки мы повторили прежний ритуал по православному христианскому обычаю. Я вернулся в себя через повторение пройденного.
Это было если не мороком, то чем-то, как говорится, очевидным и невероятным, что начисто отвергается здравомыслием. Будничная и неподдельная мистика. Но в тот день эта мистика только начиналась. Мне еще было суждено, как по Дантову кругу, ходить и ходить по ней и сквозь нее. Только проводником и ведущим был совсем не Вергилий. Сам я, мой сын, наша совместная кровь и память. И автомобиль иностранного производства, скоростной, послушный и, похоже, с зачатками мозга, разума — с навигатором. Механическое изделие, хотя и педально подчиняющееся воле человека. Красивое, глазастое, но слепое, незрячее, с сердцем, но не человека, с неукрощенностью крови, некогда и горячей, но сегодня уже остывшей и преобразованной — из жизни в свое время живых существ, которые уже безвозвратно сотлели, подземно утекли черными нефтяными реками, но своей былой памяти не лишились, придав ей энергию движения.
Сидя рядом с сыном, я как бы издали наблюдаю за ним. И в этой отдаленности породненно прирастаю к нему. Он у меня сегодня до кончиков ногтей городской, хотя и было в нем деревенское, до института и женитьбы. Гонял в ночное лошадей. Свозил с поля в колхозные скирды жито в снопах. Вместе с деревенскими мальчишками таскал из нор в реке раков и налимов. Запекал в костре картошку, ночевал на рыбалке вместе со мной в шалаше, а то и просто на земле, подстилая под бок лозовые ветви. А вот грибы брал, особенно маслята, бумажной салфеткой. И мне его брезгливость нравилась. Таким он и остался, несмотря на два или три года окончательного поселения в деревне. Именно поселения.
В начале нашего пути он равнодушен к попутным картинам. Для него это только пейзаж. Но вскоре примечаю, что он молча начинает ужиматься, вроде как уменьшаться на своем водительском сидении. Что-то все же цепляет его, хотя он и не отзывается на мой голос и разговор.
Без явных эмоций слушает меня, как только по-настоящему один человек слышит и слушает другого, разделяя его боль, но не размениваясь на общепринятое пустоватое сочувствие. Крепко держась за руль, пристально всматривается в окружающее, словно стремится припасть к нему, вобрать его и мои слова в себя. Навсегда принять и запомнить печаль сел, одичалых изб, вековой покой и тоску кладбищ. И наше мистическое путешествие почти на тот свет обретает смысл и необходимость белого дня и меня в нем.
А чудеса, мистика между тем продолжаются. От кладбища, где похоронена бабушка, мы намерены ехать к кладбищу матери, сестры и отца. Дорогу я знал хорошо, изучил. Она была прямой, без поворотов и съездов. Но то ли электронный балбес-навигатор, то ли я были в мороке, когда мы съехали с шоссе и повернули. Сегодня я уверен: на то была воля и приказание моей покойной бабушки. Хотя, может, и мама почувствовала приближение к ней сына и внука, и ей нестерпимо захотелось пройтись еще раз по тем стежкам-дорожкам, проселку и гостинцу, по которым она ходила еще девочкой. Этого, видимо, втайне хотела на том свете и бабушка. Еще раз окинуть глазом пройденное, милое и дорогое ей. Посмотреть, как стоит ее хата, как по стежкам ходят сегодня люди. Мы с сыном, ее правнуком, ходим.
Это было опять повторение — уже по воле покойников: мы ехали там, где были совсем недавно — по тому же гостинцу, большаку, по тем же проселкам. Мелькали те же отринутые Богом, человеком и погостами хаты, опустевшие обезлюдевшие деревни, над крышами и печными трубами которых ни аиста-бусла, ни ласточки. Даже комар не позванивал в жажде человеческой крови, потому что здесь ее и в помине не было. Скорбь, томление и печаль встречали нас. Скорбь, томление и печаль провожали.
И невольно пригадывалось, немо просилось, стенало и голосило: Каины, Иуды, Хамы, во что же вы превратили этот белый, белый свет?
С каждого креста и из-под креста, с каждого венка и цветка, обманно скорбно возложенного на помин, на вас смотрят, следят за вами глаза покойников. Никто из них никого и ничего не забудет. Мертвые не знают прощения. Они не из тех, не из прикорытников-палатников, усвоивших одно лишь «одобрямс». Они не из безъязыко онемелых— памяркоўных. Тут лежат вечники. Едино и навсегда уже правдивые и праведные. Охранители и обереги земного мира, судьи, адвокаты и прокуроры Каинам, Иудам и Хамам-оборотням. Внеземные исполнители приговора: вас не примет земля, которую вы испоганили, опаскудили, довели до забытья и беспамятства. Не примет, как не принимает до сегодняшнего дня Ленина. Ни в короткую оттепельную пору, как острили интеллектуалы: после рождества Хрущева, ни в советскую, а потом и посткоммунистическую пору, эпоху позднего реабилитанса, когда коммунист и поручик Дантес с Мартыновым остались на посту, а вернее, стоят на атасе у вороватых новых благодетелей-демократов.