Он сидел на выщербленной скамейке рядом с конюхом и угрюмо молчал. Весь он был какой-то бесцветный, худой, узкоплечий, горбящийся, в желании скрыть свою длину. К тому же еще и не разговорчивый. Конюх Алексеевич узнал от человека, доставившего новенького в совхоз, что вырос тот в детдоме, в ремесленное не поступил по причине слабого здоровья и бестолковости, и посему направлен в совхоз для определения на работу.
К тому же, когда-то именно здесь он родился у не просыхающей от пьянства Надежды Греховой, которая вскоре сгорела от самогона, а мальчонку отправили в детдом. Никто толком не знал, от кого родила Надежда, называли, правда, отцом ребенка некоторые дальнобойщика, пару раз побывавшего в селе. Да кто толком мог знать об этом, за ноги не держали, а болтать, чего только не наговорят:
— Язык без костей, мели что хочешь…
Была у пьянчужки своя избушка, да за время пребывания Саньки в детдоме развалилась: теперь там рос бурьян. Остатки печи все еще виднелись на развалинах. Местные ребятишки играли в руинах в войну. И именно оно, так называемое домовладение, послужило причиной появления Сани Грехова в Демьяновке.
Словоохотливый Алексеевич поспрашивал Саньку о том, о сем, но кроме бурканья, непонятного без переводчика, так ничего и не узнал ничего нового. Рассерженный конюх плюнул и сказал:
— Ничего, жрать захочешь — заговоришь.
Он ушел к себе домой, а юнец остался глотать слюни от голода. Он сидел, понурив голову, и невесело вспоминал о детдомовской жизни, где за нелюдимый характер ему доставалось от всех. Старшие ребята избивали его ночью, закрыв одеялом, учитель географии бил указкой по рукам за нерасторопный ответ, а математичка, выставив его у доски, говорила:
— Посмотрите на этого балбеса и запомните — более глупых, я в жизни не видела.
Теперь, сидя в тесной, продуваемой насквозь конюховке, он думал о своей тощей детдомовской постели и о каше, которую бы дали сегодня на ужин. Но сейчас он находился в полном одиночестве, голодный, замерзший от проливного дождя, протекающего прямо на пол избушки.
Алексеевич зашел домой, приложился к заветной самогонке и пошел дальше по селу. Вскоре весть о новеньком детдомовце, сыне покойной Греховой Надежды, разнеслась повсюду. Приходили, стояли, смотрели и уходили. Как в зоопарке разглядывали. Только один человек, пастух Петро бесцеремонно схватил его за рукав и потащил к себе в дом. Санька не упирался, он был рад попасть к людям. Жена, Степанида, поглядев на парня, напоминающего молодого журавленка на длинных ногах, подставила ему табуретку, взяла из рук узелок, который он прижимал к груди, поставила перед ним миску со щами и кусок хлеба. Санька без лишних церемоний, принялся хлебать варево, заправленное старым салом, со свеклой и морковью, которое показалось ему слаще меда. Доев, он облизал ложку, и степенно положил ее на стол. Потом Степанида принесла кружку с горячим кипятком, заваренным травами с сахаром и положила перед ним большой крендель, который исчез в Санькином пузе так же быстро, как и щи.
Показала, где у них имеется нужник во дворе, летний душ, пока бывший за ненадобностью, по случаю проливного дождя и постелила ему в просторных сенях на скамейке, довольно широкой, что явилось его постелью, так как в доме была всего одна комната, да закуток за ширмой, именуемый кухней. Под него подложили овчинный тулуп, сложенный вдвое, вместо матраса. Подушка оказалась фальшивой — была набита соломой. Укрыться дали одеяло, пошитое из лоскутков, старое, но теплое, ватное. И парень провалился в глубокий сон, свойственный только молодости.
Назавтра директор, просмотрев его документы и прочитав характеристику, выданную в школе и детдоме, при всем народе, собравшемся поглазеть на новенького, важно произнес:
— Никудышный ты работник. Определяю тебя, в подпаски заместо Евсеича к Петру. Он уже стар, будешь учиться на замену.
Так и вернулся Санька от директора с прозвищем «Никудышный» и профессией — пастух.
Потекли дни, нерадостные как осенняя погода. В обязанности Никудышнего, так его теперь звали от стара до мала в селе, в том числе и хозяева, где он проживал, входило рано утром в пять часов, от начала до конца села собирать в стадо коров, останавливаясь у каждого дома. Хозяйки выгоняли их за ворота, где коровы собирались в общее стадо. Он вместе с Евсеичем гнал их за околицу деревни, туда, где было побольше травы. От дома расстояние было с километр и трудно подъемные животные шли неохотно, постоянно останавливаясь у каждого куста, приходилось щелкать кнутом, которым Никудышный пока плохо владел. У Евсеича выходило щелканье с оттяжкой. Коровы, подозрительно слушая этот неприятный для них звук, быстренько шли стройной колонной туда, где и должны были находиться. Тут не схалтуришь. На плохой траве сразу спад молока получается, а за это хозяйки не погладят, облают на чем свет стоит. Такие рулады Саня услышал в первый день своей работы, но предназначались они Евсеичу, который с заплетающимися ногами и языком остановил стадо на вытоптанном месте с жидкими островками травы.