Поражает мощная портретная выразительность каждого образа, созданного Феофаном. «Психологически остро характеризован пустынник Макарий Египетский, отрешившийся от мира; самоуглубленный отшельник показан с закрытыми глазами, с покрывающими большую часть его лица волосами; его резко поднятые брови говорят о внутренней борьбе; традиционный молитвенный жест (оранта) применен так, что приобретает новый смысл: отстранение от себя всего окружающего; жестом он как бы говорит „Noli me tangere“ („не прикасайся ко мне“)»[47].
Главный цвет в палитре Феофана Грека — белый, цвет райского света. «Первые слова о свете Господнем исходили от самого Христа: „Доколе Я в мире, Я свет миру“ (Ин. 9, 5); или: „Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни“ (Ин. 8, 12). Однако ясные в первые века христианства слова Христа в ежедневном церковном обиходе утратили свою остроту. Впрочем, только словесные рассуждения о природе света Господня даже в проповедях великих богословов оказались недостаточными. Необходимо было создание зримой молитвы, способной вернуть изначальный (почти утраченный) смысл слов Христа. И она возникла, эта молитва. Возникла в творчестве художников-исихастов (таких как Феофан Грек, как мастера фресок Волотова поля, как мастера мелётовских фресок). И эту живопись уже невозможно было считать иллюстрацией к богословским текстам, так как она могла привести созерцание верующего к сущности того света, которая находится за пределами любых слов…»[48]
Детские впечатления неизгладимы из памяти человека. Огромное воздействие на внутренний мир оказывают те зрительные образы, с которыми когда-то встретились глаза ребенка. Будущий святой жил в Кремле, рос в окружении дивных фресок и икон. Горний мир, красоту которого он так остро почувствовал в детстве, стал для него большей реальностью, нежели тот, что шумел на торговом посаде, пугал завыванием огня на московских пожарах. Духовный мир Нила Сорского, особый строй его сочинений невозможно понять, не видя искусства Феофана Грека и Андрея Рублева. Знаменитый русский иконописец принадлежал к старшему поколению, он преставился незадолго до рождения Нила. Когда тот был еще ребенком, московские храмы, расписанные Рублевым, стояли в своем нетронутом великолепии.
Спасский собор Андроникова монастыря — единственный свидетель детских и отроческих лет Нила Сорского, уцелевший до наших времен. Белокаменный храм был построен в 1410–1427 годах на высоком левом берегу Яузы. Поставленный на высокий подиум собор, кажется, приподнят над землей. Он зовет и притягивает к себе взгляд. И вы не сразу переступаете его порог, но взбираетесь по высоким ступеням, словно готовитесь оторваться от земли вместе с ним. Перспективный портал со множеством арок углубляет границу между храмом и миром. Каменные килевидные кокошники в основании барабана, ярусами поднимаясь друг над другом словно языки пламени, собираются в единый стоп и высокой свечой устремляются к небу.
Андроников монастырь был основан митрополитом Киевским и всея Руси Алексием по обету, который святитель дал во время путешествия в Константинополь в 1354–1355 годах. Вот рассказ самого митрополита, записанный в его Житии: «Случилось некогда, когда мы плыли от Царьграда, ветреное возмущение и корабль сокрушало сильными волнами, и все мы отчаялись сохранить жизнь, и каждый молился о себе, и я дал свой обет Богу: в какой день достигнем пристани, поставить церковь в честь того святого, который в этот день будет праздноваться. И с того часа ветры и море от волнения успокоились, и была великая тишина»[49]. Корабль пристал к берегу 16 августа — в день празднования Нерукотворного Образа Спасителя. В новом храме основанного им монастыря святитель поместил икону Спасителя, которую привез из Константинополя. В память о той поездке ручей, огибающий монастырь и впадающий в Яузу, был назван Золотой Рожок по аналогии с заливом Золотой Рог.
Паломники, бывавшие в Царьграде, приносили на Русскую землю, не только его топографию, но самый дух византийской культуры. К «самой огнистой вершине Средневековья» — исихастской молитве, возводящей ум человека к непостижимым высотам Богоподобия и Богопознания, прикасались они на земле Царьграда. Спасский собор Андроникова монастыря, являя в своих каменных формах образ молитвы, пламенеющей к Богу, возведен в память об этих паломничествах.
Переступая порог храма, современники Нила Сорского попадали в мир образов Андрея Рублева. Фрески были сбиты в XVIII веке. На откосах алтарных окон уцелели лишь фрагменты орнаментов — крошечный осколок той росписи, которой перед смертью украсил собор великий иконописец. Но все мы видели звенигородский «Спас» и «Троицу» Андрея Рублева. Эти образы могли воплотиться в иконах только как откровение молитвенного созерцания. Внутренняя гармония и тишина искусства Рублева словно утоляли и успокаивали «бурю и натиск» Феофана Грека. Греческий иконописец возвещал близкий Страшный суд, Рублев — вечную реальность рая. Храмовые образы указывали человеку путь от мира земного через очищение от страстей и горение в молитве к состоянию обожения и Царству Небесному. Но не каждый мог ответить на этот призыв. Святой Григорий Нисский в своем «Толковании к написаниям псалмов» так говорил о смысле музыки: «Мне кажется, что философия, проявляющая себя в мелодии, есть более глубокая тайна, нежели об этом думает толпа»[50]. То же самое можно сказать и об искусстве зримых образов. Нил Сорский понимал в совершенстве этот сакральный язык, он слышал музыку Небесных сфер и вечный зов, исходящий из архангельских труб. Безусловно, что встречи с великим искусством оставили глубокий след в его душе.
47