Мотор черного лупоглазого «Пежо» гудел мощно и ровно. Слева — черное вспаханное поле, справа — красные крыши маленького села, впереди — ровная лента шоссе. Теперь в салоне их было двое — он и шофер, крепкий немногословный парень. В штатском, но с военной выправкой.
— Если что, приказывайте, шеф!
Повысили! Чего именно шеф, пока неясно, но… Приятно? Душу греет? Не то, чтобы очень, но где-то… В общем, да!
Рядом на заднем сиденье — портфель с бумагами. Несколько папок, одну он уже успел перелистать. Ехать не слишком далеко, полторы сотни километров всего, но шофер предупредил: гнать не будет. Ночью шел дождь, мокрая дорога.
— Успеем, шеф!
В папке не только бумаги, но и фотографии. Разглядывая их, Анри невольно подумал о Жаклин. Наверняка уже проснулась, и сейчас пытается понять, куда исчез ее бывший учитель. Наверняка решит — убежал. Мысль не расстроила, а почему-то позабавила. С каждым километром, с каждым телеграфным столбом, уносящимся вдаль, на душе становилось легче и спокойнее. Париж с его заботами уже далеко, до него не дотянуться ни Сержу Бродски, ни Пьеру Вальяну с его бойкой сестричкой. Зря горевал о свободе — вот она, можно сказать, во всю ширь.
И мост Мирабо далеко. Даже думать о нем нет охоты.
Когда водитель предложил ненадолго остановиться, Анри Леконт согласился сразу. Его спутник оказался курящим, но за рулем к сигаретам не прикасался. Приказ, шеф! Затормозили возле кювета прямо посреди черного поля — и слева оно, и справа. Пусто, тихо, только вдали стая птиц, тоже черных.
Шофер курил, он же прошелся немного вперед. В Париже такого не увидеть, настоящая французская осень. Сюда бы Верлена, старик бы оценил. Впрочем, нет, слишком вял и многословен. Иные не в пример интереснее.
Анри Леконт, бывший учитель, слегка расставил ноги, словно борясь с порывами ветра, поднял подбородок повыше и неслышно шевельнул губами.
Ветер не заставил себя ждать, зашумел, ударил в лицо. Леконт только улыбнулся. Пусть!
7
Много позже доктор Фест понял, что Рудольф Брандт, заместитель президента института Аненербе, сцепился с ним отнюдь не случайно. Началось все много раньше, в Стокгольме, тоже на научной конференции, но куда более скромной. Очередной некруглый юбилей Андерса Фрюкселля стал поводом для дежурного университетского мероприятия. Иоганн Фест решил и сам выступить с докладом о найденных им бумагах Фридриха Рауха. Декан, один из организаторов, поинтересовался, чем конкретно был занят всеми забытый профессор. Узнав, восхитился и утвердил Феста руководителем секции «Народные верования и официальная церковь». А как еще назвать, если все доклады о ведьмах и колдунах? Все шло по плану, но на второй день слово предоставили никому не ведомому парню с военной выправкой, записанному как аспирант-вольнослушатель Мюнхенского университета. Что это может значить, не слишком задумывались — все-таки гость! А зря, парень оказался прямиком из Аненербе, причем из тех, кому что Гегель, что Шлегель, лишь бы строем ходили. Доклад писал явно не он, парень сбивался, начинал читать заново, но был неудержим, словно атакующий танк. Идея же была проста, как осиновый кол: ведьмовские процессы лишь отражение борьбы древней языческой — истинно арийской! — религии с еврейским христианством. На такое реагировать не положено, и ученые мужи весь доклад демонстративно отворачивались. Доктор Фест и сам бы смолчал, но ближе к концу парень заявил, что вызывание Дьявола, ни что иное как вызывание Вотана, о чем наглядно свидетельствуют особенности обряда. Руководитель секции, услыхав подобное, сглотнул, и решил выступить в обсуждении, тем более «его» Раух писал именно об этом.
Выступил и даже продемонстрировал заметно оживившимся коллегам некоторые реальные особенности обряда эвокации, о которых не прочитаешь даже в «Молоте ведьм». Ничего трудного, мел в аудитории имелся, а вместо свечей использовались кнопки.