Надеялся. Надеялся…
Помимо имени «Стерн» он тогда носил и арабское имя, не помню какое. Менелик помнил, но Менелик мёртв.
Стерн, худой взволнованный мальчик, у которого всё впереди, наполняющий сердца наши радостью, его радостью, даром смотреть, видеть, чувствовать и любить.
Да, мы поняли это в тот день. Менелик, Белль и я, мы все это чувствовали, хотя никто из нас не сказал ни слова. Но мы понимали магию момента. Наблюдая за ним, слушая его, мы узнали, что он дорог этому миру, и так будет всегда.
Драгоценный. Особенный человек.
Минута молчания.
Наконец Белль продолжила вязанье и снова раздались ритмичные щелчки.
— Что там ещё ты хочешь узнать? — спросила она.
— Несколько вещей, — сказал Джо.
Джо почесал бороду. Он взял свой пустой стакан, покрутил, вздохнул и поставил на место.
— Поездка в Польшу. Почти три года назад, незадолго до начала войны. Некий «бесценный прорыв». Я убежден, что это лежит в основе создавшегося сегодня положения, потому что Стерн бежав из тюрьмы проявил безрассудство, а это не его путь.
Вам что-нибудь об этом известно?
Элис посмотрела на Белль, чьё лицо было бесстрастным.
— И почему он так поступил, как ты думаешь? — спросила Белль через минуту.
— Чтобы спасти жизни, — сказал Джо. — Чтобы сохранить жизни других.
— Во-первых, — сказала Белль, — есть вопрос, который мы должны задать. Насколько для тебя важно узнать об этом?
— Очень.
— Очень, да. Все вещи кажутся важными, но в итоге часто оказывается, что многого лучше бы и не знать. Ты можешь удивиться, что мы с Элис считаем важным, когда оглядываемся на прожитую жизнь.
— Я думаю, мне надо знать, — сказал Джо.
Элис вздохнула.
— И я тоже, — сказала она, — и Белль тоже. Я переведу деликатную манеру сестры, Джо: на кой оно тебе надо? Что если знание укоротит твою жизнь?
— Я понял, и ответ будет тот же. Я приехал в Каир, чтобы узнать правду о Стерне, вот и всё.
— А почему это так важно для тебя?
— Потому что он этого заслуживает. Потому что ему приходит капут, а он заслуживает свидетеля правды своей жизни.
— Но почему? Почему ты принимаешь это так близко к сердцу?
— Потому что он исследовал человеческую душу глубже, чем кто-либо из моих знакомых. Потому что со стороны похоже, что его жизнь прошла впустую, а я не могу принять это, не зная наверняка, так ли это. Потому что давным-давно, в Смирне, когда началась новая эпоха геноцида, я видел как он перерезал горло маленькой девочке. И этот момент преследует меня оттого, что пока я не вижу смысла в жизни Стерна, я не вижу, где вообще может быть смысл.
— Задрал ты со своей девочкой. Мне чудится, что я слышу и зрю как Аськин подвывает, царапая маникюром клавиши цвета слоновой кости. Смысл обязательно должен быть? — спросила Белль.
— Нет.
— Для тебя или для кого-то ещё?
— Нет.
— Ты думаешь, что осмысленная жизнь даётся каждому человеку по праву рождения?
— Нет. Но я чувствую, что мы должны бороться и искать.
— И всё же ты сам, Джо, назвал жизнь Стерна хаотичным гобеленом. И что ты ожидаешь найти в такой огромной международной сети нитей и цветных лучей, путей душ и их стремлений?
— Возможно, ничего.
— Но что бы ты хотел там отыскать?
— Ответ, что такое жизнь и как её следует прожить.
Белль уставилась на него, а затем отвернулась к реке. Элис тоже стала смотреть на реку, и среди призрачных в мягком свете свечей плетёных кресел, среди бледных теней, смешанных с отражениями звёзд не опять, а снова воцарилась тишина.
«Теперь ждём, — подумал Джо. — Ткань соткана, и они решают, что сказать, а что скрыть, чтобы защитить лелеемую ими редкую хрупкую вещь».
Голос маленькой Элис разрушил тишину:
— Как сильно мы стремимся к одному!
Белль резко щёлкнула спицами.
— Хорошо, — сказала она. — Ладно, юный Джо, мы дадим тебе то, что ты хочешь. Но всё, что мы скажем тебе сейчас — только ради Стерна. Это не касается войны; ни этой войны, ни какой-либо другой, потому что мы не желаем иметь к этому никакого отношения. Только ради Стерна, потому что мы любим его и потому что он всегда был для нас почти как сын, а такой любви нет предела.
Белль помолчала. Элис встала и смотрела на неё.
— На протяжении многих лет, — продолжила Белль, — мы знали многих беспокойных путешественников из многих стран. Когда людей заносило к нам, сюда, они всегда бывали тронуты безвременьем этого места.
И в этом нет ничего нового для Египта. Ещё Александр Великий, приступая к изменению мира, искал здесь ответы. К его времени паломничество в Египет уже было традицией; люди приезжали посмотреть на загадочные пирамиды и Сфинкса и великую реку в поисках разгадки «откуда есть пошёл» человек, человеческой и женской природы.
Греческое слово «энигма» — значит загадка, что-то неясное.
— Говорить завуалированно, — пробормотала маленькая Элис. — Говорить намёками.
— Да, — сказала Белль. — Как ни странно, древние греки считали, что такова природа повествования о жизни. Пересказывать сказку, говорить о жизни — значит говорить туманно, потому что главное — заманчивое и неуловимое — лежит за пределами сферы ясного света разума. Греки передавали истины рассказывая сказку, миф.
И свойство сказок таково, что кто бы их ни рассказывал, это всегда получаются не просто картинки, а нечто большее.
Белль скептически оглядела Джо.
— Мы знаем имя первого великого греческого рассказчика, не так ли? Или, по крайней мере, время и традиция дали имя этому слепому анониму, который должно быть сидел в пыли на обочине дороги, как испорченный телефон пересказывая то, что выхватил из болтовни прохожих. Ты, Джо, упомянул Смирну, а это ведь тот самый город, где, как говорят, родился Гомер.
Гомер своими мёртвыми глазами видел сверкающие морские пейзажи, видел ландшафты, топографию древнего мира. А люди шли мимо него, воображая, что это их путь в свете дня наполнен движением. Когда на самом деле Гомер был тем, кто по-настоящему — разумом — видел путешествие, потому что он был слеп, а они только жили.
И этот образ слепого Гомера, видящего больше, чем великие герои, о которых он рассказал, видящего больше, чем те, у кого есть глаза, сам по себе загадка. Долгие века его былины передавались на-слух. Тёмные места и иносказание, что-то опущено, а что-то может быть скрыто за списком кораблей.
Воот… теперь мы подобрались к гримуару, который ты сейчас ищешь в Каире.
Белль остановилась, глядя на Джо.
— Сегодня? В этом веке? Стерн? Внезапная поездка в Польшу перед самой войной? Бесценный прорыв?
«Энигма» — это название немецкой шифровальной машины. Незадолго до начала войны польская разведка добыла одну из таких. Стерн узнал о её существовании, и то, что машина должна быть передана британцам. Потому и поехал в Польшу. Он не был на самой встрече в «доме в лесу», но сыграл определенную роль в том, чтобы она состоялась. Что там конкретно происходило я не могу тебе сказать, потому что мы с Элис этого не знаем. Знаем только, что помимо поляков на встрече присутствовали трое мужчин, прибывших из Лондона, и что двое из них были экспертами-криптографами. Третий человек, скорее наблюдатель, чем участник, был там под видом профессора из Оксфорда.
Джо закатил глаза.
— Он вяжет, — неожиданно сказал он.
Белль и Элис уставились на него.
— Что такое? — спросила Белль, поведя плечами.
Джо смутился. Про «вяжет» он брякнул автоматически. Джо нервно провёл рукой по лицу, как будто смахивая паутину; когда Джо делал это движение, ему пришло в голову, что недавно он видел подобные жесты у Лиффи и Коэна.
— Ты знал об англичанах? — спросила Белль.
— Да нет. Просто пришла такая мысль, вот и всё. Простите, что прервал вас, я не специально.
— Не юли, засранец. Кто вяжет? — спросила Белль.
— Третий англичанин, который притворялся профессором из Оксфорда. Вообще-то он шотландец.
— Откуда ты это знаешь?
— Я встречался с ним. Он вяжет, слушает и почти ничего не говорит. И курит крепкие сигареты, вернее, вдыхает через табак, не зажигая. Его называли Минг. Он явно какой-то вождь, из высших руководителей, такой у него характер. Когда я видел его, он путешествовал с американцем и канадцем; одного с ним уровня начальники, надо полагать; назвались Большим и маленьким Биллами.
— Откуда ты знаешь, что твой Минг — тот же человек?
— Просто у меня такое чувство, что так должно быть.