Стерн надеялся, что его шёпот дошел до Элени и хоть как-то укутал её, когда тьма сгустилась и конец её приблизился.
И воззвание помогло, потому что вскоре после этого Элени, напевая «Кто может сравниться с Матильдой моей…», скатилась по лестнице с третьего этажа на первый и свернула шею.
Джо покачал головой, ошеломлённый откровением Стерна.
— Как-то всё это трудно принять, — сказал он наконец. — Я просто никогда и не думал, что у такого, как ты, может быть жена.
Стерн, возёкая по стойке левой рукой, нащупал свой стакан искалеченной правой ладонью.
— Ну, это было давно. Мы никогда не избавимся от общего, — с данным судьбой человеком, — прошлого; но мы продолжаем жить, как можем, если можем. И это не вопрос: мужик-не мужик или «что, больше-то женщин нет?». Я не знаю, что решает такие вещи. Люди придумывают всевозможные ответы про «вторые половинки» и плетения судьбы, но меня они не устраивают; бог весть. Элени была прекрасным человеком, вот и всё.
Она могла бы дать миру так много, и была не слабее, чем остальные, так почему это случилось с ней?
— Да, — сказал Джо, — вечные непонятки.
— И что это вообще за чувство? — спросил Стерн. — Вера в то, что во всём есть смысл, в провидение.
Стерн опять повозёкал рукой по барной стойке.
— Я всегда завидовал людям, у которых есть эта вера, но у меня её нет. Жизнь представляется мне хаотичной, и только в ретроспективе обретает, вроде бы, осмысленность. Конечно, это может означать, что я просто тупой.
Мне, однако, приятней думать, что осмысленности нет, и поиск её — это потребность мечтающих существ. Нас.
Стерн пожал плечами.
— Когда мы оглядываемся назад, — сказал он, — мы понимаем, что нашу жизнь определили некоторые поворотные моменты, случайные в том числе.
Я свернул не туда.
Стерн достал из кармана потёртый ключ Морзе и принялся пристраивать в равновесии на кончике пальца.
Джо улыбнулся.
— Кусочек прошлого всё ещё путешествует с тобой?
— А?
— Ключ.
Стерн посмотрел на гладкую металлическую полоску, отполированную до мягкого блеска жиром кожи и кожей его пальцев.
— Я и не заметил, что вынул его. Кажется, я отвлёкся, или, лучше сказать, расслабился. Впервые с начала войны.
Джо кивнул. «Это и хорошо, и плохо, — подумал он. — Хорошо потому, что он оглянулся назад. Плохо потому, что он сдался».
Стерн прищурившись смотрел на ключ, как будто пытаясь что-то услышать, потом убрал его.
— Нет никаких неодушевленных предметов, — пробормотал Стерн. — Всё вокруг постоянно шепчет, просто у нас нет времени слушать. В пустыне всё по-другому. В пустыне у тебя есть время, и ты слушаешь долго и упорно; особенно, если от этого зависит твоя жизнь.
Джо наблюдал за ним.
— К чему эти мысли, Стерн?
Стерн нахмурился, елозя на стуле.
— Я не уверен. Наверное, я думал о доме, о том, что это понятие значит для тех, кто потерял свой дом из-за войны… Я понимаю их. Можно привыкнуть быть вдали от дома. Можно даже и не вернуться, если придётся. Но есть огромная разница между этим и отсутствием дома вообще.
— Я понимаю, о чём ты говоришь, Стерн, но никогда бы не подумал, что ты считаешь себя бездомным. Ведь, куда бы ты ни пришёл, ты можешь выдать себя за местного. Более того, за человека любого общественного положения.
Джо улыбнулся.
— В конце концов, ты не всегда был нищим в лохмотьях. Насколько я помню, некоторые другие твои воплощения бывали даже величественными.
— Я могу выдать себя за автохтона. Но будучи один ощущаю, что место не моё.
— И это возвращает нас к чужаку на базарах и в пустынях, одиноко бредущему и среди шума, и среди тишины. Что всё это значит, Стерн? К чему эти мысли сегодня, и что за неодушевленный предмет ты имел в виду двумя абзацами выше?
Стерн нахмурился, пошевелился.
— Ковёр. Я думал о ковре.
Джо наблюдал за ним.
— Ковёр. Просто ковёр?
— Да. Ковры напоминают мне о доме. Большая часть моей жизни прошла в таких местах, как это; голые комнаты с голыми полами и почти без мебели, не места для жизни. Это всего лишь мелочь, одна из тех, о которых мы почти никогда не задумываемся. Одна из тех материальных деталей, которые много говорят о нас; странно.
Например, твоя красноватая шляпочка, Джо. Та, которую ты носил в Иерусалиме. Она сохранилась?
— Да.
— Она у тебя здесь, в Каире?
— Да.
— И ты её носишь?
— Я надевал её, когда в отеле «Вавилон» видел мир с помощью чудесного дара лиц и дара пьяного языка Лиффи. И когда сидел с Ахмадом во дворике отеля, в нашем крошечном оазисе, и слушал вместе с ним песни звёзд, как сказала бы Гвинет Пэлтроу.
— Зачем ты её надевал, Джо?
— Привычка, я полагаю. Должно быть, мне просто в ней удобно.
— И неудобно иногда тоже?
— О, да. Годы меняют людей. Воплощения приходят и уходят; и не всегда мне легко вспомнить, где побывали эти «другие» в моём теле, и что они делали, и что им в то время казалось важным. Конечно, некоторые их действия стали решающими.
И не говори мне, что надо меньше пить; «Судьба играет человеком…»
Так это то, что ты имел в виду? Что моя красная шерстяная шляпа — это способ напомнить себе, что и пацан с ружьём на холме в Южной Ирландии, и одержимый игрой в покер молодой человек в Иерусалиме, и знахарь индейцев хопи, и агент контрразведки, известный как «армянин Гульбенкян», — все эти странные типчики, — каким-то неясным образом связаны?
Более того, что все они выросли из мальчика, который провёл свое детство, мотаясь в рыбацкой лодке по приливам у островов Аран? Что все эти парни, несмотря на прошедшие годы, сохраняют что-то общее? А именно меня, потому что они во мне?
Ты это имел в виду?
Стерн засмеялся.
— «…а человек играет на трубе». Помянем.
Да, ты нашёл способ выразить это, Джо — протяжённость во времени. Что-то вроде этого я и хотел сказать.
«Конечно, — подумал Джо, — что-то вроде этого, но что именно? О каком ковре ты думаешь и почему? Вся Европа потеряла ковёр под ногами, но ты явно имеешь в виду один конкретный…»
— Ну конечно, — сказал Джо. — В этом смысле ничто не будет неодушевлённым. И старая шерстяная шляпа, и блестящий ключ Морзе, если прислушаться, расскажут свои истории.
Андерсен, вон, их записывал.
Но ты говорил о голом полу, ковре и бездомности. А мне кажется, что тот, кто вырос как ты, в юрте, не должен обращать внимания на полы.
Итак, раз ты задумался об этом сейчас, то где был этот голый пол?
А, пока при памяти, я всё хотел спросить, Стерн… Ты пил верблюжью мочу?
— Да.
— И как оно?
— Ну, не медовый кадавр, но типа того.
— Ага, спасибо. Теперь ответь на половой вопрос.
— В Смирне.
«Тогда это должно быть связано с Элени, — подумал ясновидящий Джо. — Или с её дяде-тётей Сиви, которое втянуло Стерна в игру в контрабандистов».
Стерн продолжил:
— На вилле Сиви, в спальне для гостя, которую он всегда выделял мне, когда я у него останавливался. Длинная комната с высоким потолком, высокими французскими дверями и небольшим балконом с видом на гавань. После того, как Элени ушла от меня, я часто проводил на этом балконе сначала утро, когда гавань оживала, а затем поздний вечер, когда только случайный путник мог ковылять вдоль набережной. Мне нравились тишина, покой, Новый Свет утра и Старый Свет звёзд. Гавани всегда завораживали меня кораблями, прибывающими издалека и уходящими в неизвестность. Любое путешествие под солнцем мыслимо, каждый пункт назначения в мире возможен.
Стерн улыбнулся.
— Это что-то древнегреческое во мне — влечение к тому, что лежит за горизонтом. Или что там может лежать, если ты посмеешь искать.
— И греческое тоже, Стерн? Быть англичанином, арабом и йеменским евреем недостаточно для тебя? Ты хочешь сродниться и с греками?
— Почему бы и нет, — сказал Стерн. — В любом случае, в этой части света сохранилась часть Древней Греции. В конце концов, греки были теми, кто ходил повсюду; и за пределы. Свет. И море. Основное — тот удивительный свет, который заставляет вас думать, что вы видите бесконечность. Это тянуло греков всё дальше и дальше. И не только по поверхности Терры. Их интересовало то, что лежало за пределами — сущность вещей. Душа стала их морем, и путешествие никогда не заканчивалось. Возвращение домой в Итаку было лишь предлогом для Одиссеи, важным считалось само путешествие. Гомер видел это.
— Гомер, Стерн? Он родился в Смирне. Но ты начал с балкона, — лез в душу хитрюга Джо.