И философы такие же сволочи.
У нас, похоже, вошло в привычку слишком много рыться в голове, не прислушиваясь к отголоскам извне и играя с идеями, как дети с игрушечной пирамидкой. Попробуйте это колечко, или другое, а если белое не идёт, попробуйте чорное; и если Бог не будет делать эту работу, попробуйте Гитлера и Сталина.
Слова, Стерн. Это просто слова.
Как будто, дав чему-то имя, мы дали ему место и поместили его в это место. Как будто повторение заклинаний может освободить нас. Как будто мы имеем дело не с людьми, с идеями…
Вот настоящая проблема, не так ли, Стерн? С идеями-то легче иметь дело, чем с живыми людьми, потому что идеи — это слова, их можно пронумеровать, определить и переработать по своему вкусу, назначить цвета и игровое значение, — пешка-ферзь, — и убрать в ящички.
Итак, мы имеем дело с идеями и притворяемся, что имеем дело с чем-то реальным. А Ленин-мумия, и Гитлер-будущая мумия тысячелетнего Третьего Рейха, — если Гитлер победит, — оба-два… под пирамидами черепов.
Резня, вот так сюрприз сюрпризов! на пути к замку из песка.
Н-нда. Мне нужно ещё выпить. Арабконьяк! бармен.
И поскольку люди такие, какие есть, мы выбираем путь игры с идеями, строительными блоками наших пирамид. Они так хороши для возведения нашей собственной Вавилонской башни! Чистые и простые линии, логически, — упорядоченным образом, — идущие вверх…
Причина, Стерн? Логика? Прикоснитесь к человеческой душе в любом месте, которое имеет для неё значение, и вы знаете, насколько разумный ответ ожидать. Крик! — вот то, что вы получаете, крик отчаяния и надежды.
Но мы притворяемся и делаем вид, что можем громоздить идеи одну на другую.
И люди убивают людей ради… Ради чего, Стерн?
— Джо, я…
— Нет, подожди, Стерн. Я проделал долгий путь, чтобы, смакуя запахи трущоб, выпить с другом немного лампового топлива. Долгий путь во времени и в пространстве, так что ты не жди, что я легко тебя отпущу. Я здесь, я настоящий, и тебе придётся иметь дело со мной. Со мной, Стерн.
Джо держал Стерна за руку и улыбался.
«Попался», — подумал Джо.
— И вот мы здесь; бар — лучшее место, чтобы расшевелить душу в тёмные часы войны. Мы вдвоем сидим недалеко от Нила и сокрушаемся о вечно говняном положении дел. Проходят века, вокруг всё меняется, и в тоже время — ничего не меняется в человеке. У древних египтян было что, тридцать династий примерно? И конец каждой из них — это конец эпохи. И каждый раз кто-то сидел над рюмкой и размышлял о постоянстве, о спирали истории.
Джо оглядел комнату, поморщился.
— Простой бар.
За исключением зеркала.
Думаю, я выпью ещё один бокал, даже если ты пока не готов. Но почему ты улыбаешься, Стерн? Потому что мы сидим здесь уже четыре или пять тысяч лет? И почему эта улыбка уступает место смеху?
Джо указал на зеркало.
— И что мы только что видели в этом старом фильме?…
Мы начали с голого пола в баре, потом добрались до морских пейзажей и до Гомера. А это привело нас к ковру в Смирне. И Элени, и Сиви…
Я имею в виду, Боже мой, Стерн, что это за история века, которую ты рассказываешь мне сегодня? Морфий, самоубийство, алкоголь, убийства, отчаяние, безумие… Что это? Что за история, ради всего святого?
Стерн улыбался своей странной улыбкой, лицо его выражало смирение.
— Возможно, ты видишь это яснее, чем я, Джо.
— Да ты хоть представляешь, что ты дал людям, просто будучи тем, кто ты есть? Помнишь слова Сиви в ту ужасную ночь в Смирне? Когда он бредил?
— Нет.
— Найди Стерна, — сказал он. Позови Стерна, — вот что твердил Сиви, сходя с ума. Вот к чему он тянулся по пути вниз. К тебе, Стерн, и разве ты не знаешь этого, чувак? Разве не знаешь, что ты всегда был нужен многим-многим людям?
— 18.5 —
Бар \ граната из Австралии
Стерн хмурился и, борясь с усталостью, борясь с собой, рисовал пальцем круги.
А где-то снаружи в темноте подымалась суматоха… Крики, проклятия и пьяный смех — солдаты, выжившие в пустыне, радовались отсрочке от гибели или, что порою хуже, увечья.
Посетители бара нервно смотрели на потрёпанную «входную занавеску». Бармен тоже с беспокойством взглянул туда. И Джо обернулся.
— Что это там такое?
Стерн сказал, не поднимая глаз:
— Ничего особенного. Наверняка какие-то солдаты гулеванят в увольнительной; счастливые, потому что живы пока…
— А… Ну, Стерн? — сказал Джо. — Я до тебя достучался? Ты ведь много сделал, не так ли? Всё было не зря, ага? «Не напрасно было»?
— Твоё мнение, мнение других людей… что оно мне? Если сам я чувствую иначе.
— Стерн, мать твою, твоя мечта о единой мирной новой нации Ближнего Востока не удалась. Ну и что? Пока не удалась; «скоро сказка сказывается…».
Ты противостоял политике больших государств. А что есть политика? — это прикрытие интересов; болтология, пропаганда — только слова, код для общественных механизмов, которые на деле не механизмы и не могут ими быть, потому что деталями в них являемся мы, люди. Не абстракции — мы; а общества не сведёшь к логическим системам через слова, коды, ярлыки… Обществознание, как наука, пока в зачаточном состоянии. Так что, что дальше будет? кто знает.
Чего я не пойму, Стерн, так это того, что ты путаешь реальность и кукольный театр. Ты, кто всю дорогу варился в этом бульоне и знает о шифрах и масках; о том, что реально, а что нет…
Крики снаружи доносились всё громче, драчуны приближались. Джо снова повернулся ко входу, ничего не увидел и продолжал:
— Ты хотел образования новой страны, Стерн? Пограничников, визы и таможенников в красивой форме? Это то, к чему сводится твоя мечта? Мечта Стерна, который провёл свою жизнь, пересекая границы и доказывая, что они вымышлены, произвольны, бессмысленны? Других людей смущает реальность, Стерн, — им так удобнее, — но ты то знаешь истину.
Разве границы — это то, что искали древние греки? Разве поэтому они отправляли свои корабли? Их «Море Неизведанное» была душа человеческая, — ты сам сказал это, и вся твоя жизнь свидетельствует, что истинно важно только то, что внутри людей. Не номер паспорта, не место работы, не соблюдаемый дресс-код, не цвет страны на карте, не принадлежность к какой-либо религиозной конфессии…
Твой любимый Иерусалим есть и всегда был для всех людей мечтой о мире.[65]
Прикоснитесь к человеческой душе, и вы услышите отчаяние и надежду, и хотя эта недвижимость, — планета под нашими ногами, — может быть для нас всем, на деле это просто пылинка в уголку непостижимой Вселенной. Однако если отбросить высокомерие исключительности, исчезнет и уверенность в том, что для существования человечества есть какая-то цель, оправдание. А ты давал людям надежду, Стерн.
С улицы донёсся звук бьющегося стекла — солдатики от избытка чувств расколотили кому-то окошко. Стерн со своего места видел вход, а Джо приходилось крутиться.
— Чёрт бы побрал этот шум.
— Ничего страшного, Джо, обычная каирская ночь. Люди празднуют, потому что живы… Праздник жизни.
— Я знаю, знаю; дионисийский. А завтра человеку стекло вставлять; даже хорошие намерения конфликтуют и противостоят друг другу.
В ответ Стерн улыбнулся, во взгляде его была безмятежность.
«Какой странный и парадоксальный человек, — подумал Джо. — Загадочный и страстный, как сама жизнь».
Джо вспомнился момент, когда он не признал Стерна в образе нищего, бомжа, а всё же — главного приза для всех великих армий…
…анонима. Человека.
Глаза Джо заволокло пьяными слезами и он крепко схватил Стерна за руку.
— Ах, всё было правильно, Стерн. Ты же знаешь, я вижу вещи насквозь. Мы многое прояснили за эту ночь; мы сделали это, Стерн. И теперь ты знаешь, что всю жизнь делал важное дело. Ты — герой.
А меня ты уважаешь?
Стерн кивнул и улыбнулся своей странной улыбкой.
— Уважаю, Джо, отцепись.
Ты говоришь: важное, нужное дело… Может и так, Джо.
Мы сами создаём в наших сердцах небеса и преисподнюю; сон разума… Слаб человек.
Крики австралийцев раздались прямо за занавесом входа.
И кулак Стерна врезался в грудь Джо. Уух!
Джо слетел с табурета и спиной врезался в стену.
Ослепительный свет.
Рёв! посыпались осколки стекла и обломки мебели.
Всё в дыму.
И люди вокруг кричат, и бросаются бежать…
Джо вытащил из щеки вонзившуюся щепку, потом, шатаясь, поднялся на ноги и уставился на пустое место, где вот только что сидел Стерн.