— Это несколько заносчиво с его стороны.
— Или необходимая осторожность. Он беспокоится о монахах.
Полковник вылупил глаза.
— Он упомянул монахов по телефону?
— Не напрямую. Он намекнул на Святого Антония как на основателя монашества. Что-то про «представляющие опасность для здоровья и душевного равновесия отшельника полтора тысячелетия в пустыне».
Полковник невольно улыбнулся.
— Эрудированный малый. Наш «колли» был именно таким.
— Он сказал, что перезвонит, — добавил майор, глядя на часы.
Улыбка полковника увяла.
— Зачем?
— Чтобы узнать, приду я или нет. Он предположил, что, — «учитывая особенности ведения бизнеса конкурирующей организацией», — мне, прежде чем я соглашусь прийти, придётся получить от вас «добро».
— Это не просто заносчивость, — пробормотал полковник, — это извращённое чувство юмора. Откуда он мог знать, что я буду здесь?
— Он сказал, что предположил это. Сказал, что «в опасные времена старик наверняка трудится допоздна».
— Ладно… А вы, майор, когда-нибудь в одиночестве гуляли по пустыне ночью? проветривая мозги.
— Да, доводилось.
— И ходили к пирамидам, чтобы насладиться их величием?
— Было дело. Как-то, правда не совсем один, а с одним молоденьким драгоманом…
— Замнём, — оборвал полковник певца ночи. — Ну что ж, на вашем месте я бы хорошо вооружился. Кроме того, надо помнить что мы переходим дорогу Блетчли. И если он узнает, что я вмешался, то оторвёт мне голову; и это будет правильно.
— Я понимаю, — сказал майор.
— Достаточно того, что мы послали агента осмотреть взорванный бар. Но о чём-то большем не может быть и речи. Я не могу санкционировать дальнейшее вмешательство в дела Монастыря, и не стану. Более того, если бы я что-то узнал о таком, я бы немедленно положил этому конец.
— Я понимаю, — сказал майор.
— Так что: после обсуждения с вами выводов Джеймсона, я вас больше не видел.
Я ушёл домой.
Знаете, в последнее время я плохо сплю. Засыпаю, но потом какое-то чёртово беспокойство будит меня в три часа ночи, и я уже не могу заснуть. Шатаюсь по квартире… но было бы гораздо приятнее разделить с кем-нибудь рюмку чая. Если бы он заглянул проведать старика после того, как завершит свои дела.
Полковник оглядел кабинет и положил руку на дверную ручку.
— Мне понравился наш вечер воспоминаний, но мы должны иметь в виду, что «пурпурные семёрки» — редкость в колоде.
Ночь, река. В плавучем доме сестёр, всё в той же воздушной комнате, сидят большая Белль и маленькая Элис. Свечи не жгут — ночь светла и без них. Свет звёзд и бледной луны заливает просторы Нила.
Маленькая Элис коснулась волос.
— Конца этому нет, — пробормотала она. — Мужчины продолжают делать то же самое, что всегда, заявляя, что цель оправдывает средства.
Кстати о мужчинах: помню, дядя Джордж, когда что-то шло не так, повторял что «всё — трын-трава, ведь скоро лето». Он так любил лето. А помер в морозы.
Помню тот холодный новогодний день, когда его нашли. Все жители деревни собрались у пруда. В ту пору столько людей казались мне большой толпой; все стояли с мрачными лицами, даже не шаркая ногами, как в церкви. Я и это помню.
И они устроили целое шоу, закрывая нам с тобой обзор. «Бедняжки, — шептались они, — бедняжки». Но, когда они уводили нас, я мельком увидела на земле его тело.
О, тогда я действительно не знала, что это значит. Все эти шёпоты и руки мягко тянут меня прочь, и торжественные лица, и мать плачет и плачет. А когда обнимает нас и прижимает к себе, пытается сдержать слезы.
И я тоже начала плакать, не из-за дяди Джорджа, а от растерянности. Но для мамы, потому что ей было так больно. И из-за того, как все остальные вели себя, — шептали: «Сначала отец, а теперь это», — глядя на нас с такими печальными лицами, что я плакала ради них.
Нет, я вообще ничего не поняла, даже похорон и слов, которые звучали на кладбище под тяжёлым небом. Я и не слушала, но до сих пор, как будто это было вчера, вижу то небо и холм за кладбищем.
И потом, ещё кое-что. Это было уже поздней весной, незадолго до того, как мы уехали. Я играла на заднем дворе и пошла в сарай дяди Джорджа. А мама, чтобы мы не думали о нём, о смерти, запретила нам заходить туда.
Я и не думала. Просто потянула дверь, она открылась и я вошла.
И солнце светило в окно, и воздух был теплым и пыльным и душным, и повсюду была паутина, и комната выглядела такой пустой.
Большую часть его вещей унесли, но у окна осталось висеть маленькое потускневшее зеркало. В стену у двери были вбиты колышки, на которые он вешал свою одежду; и весло, с которым он ходил на рыбалку, осталось на месте — было засунуто за стропила…
Так пусто, так ужасно пусто! я никогда этого не забуду.
Маленькая Элис опустила взгляд и опять поправила волосы.
— Белль? Как ты думаешь, почему дядя Джордж сделал это? У него было своё место в мире, и люди любили его; была работа и чем занять свободное время. Мама любила его, и ему нравилось, что мы рядом. Он всегда шутил с нами и показывал, как делать бумажные кораблики.
Конечно, жизнь его не была наполнена какими-то особыми достижениями. Но это была достойная жизнь, и он был хорошим человеком. Так почему он решил закончить её вот так?
Лето пришло бы снова, нужно было просто подождать.
И я бы не назвала его слабым, потому что я вот слабая, но я живу! Да я ещё и глупая, а дядя Джордж был с мозгами.
Я просто не понимаю этого, Белль, я никогда этого не понимала. Почему он это сделал?
Белль посмотрела на сестру и покачала головой.
— Я не знаю, Элис, я действительно не знаю. Почему они делают то, что делают? Почему Стерн? Почему Джо? Почему все эти десятки тысяч людей в пустыне сейчас делают то, что делают? Какой им смысл повторять то, что уже было сделано в тех же местах сто пятьдесят лет назад, и тысячу, и пять тысяч…? Как это может чему-то помочь? Что изменит? Как может…
Белль остановилась. Она резко повернулась в кресле и уставилась на разбитые французские двери, на узкую веранду у воды.
— Что случилось, Белль? Что ты услышала?
— Ничего. Мне это только показалось.
Голос Элис понизился до шёпота.
— Пожалуйста, Белль, ты же знаешь, что я плохо слышу. Что это было?
— Мне послышался скрежет. Должно быть, зацепился кусок коряги.
Белль схватилась за подлокотники и всем бюстом подалась вперёд.
— Там кто-то есть, дорогая, — прошептала Элис. — Не смей подходить к дверям.
— Я должна увидеть, что издаёт этот шум.
— Оставайся на месте, — прошептала Элис. — Я пойду.
Но не пошевелилась.
Звук стал громче, теперь и Элис услышала, как дерево стучит по дереву.
Она вдавилась в кресло и крепко сцепила ручонки.
Вскоре в лунном свете проявилось привидение, надвигающаяся мелово-белая тень человека, поднявшегося из реки и присевшего на маленькую веранду. Элис ахнула и закрыла лицо ладошками. Страшное лицо пришельца походило на маску, а бледная фигура казалась столь же невещественной, как дух, поднявшийся из могилы.
Элис тихонько повизгивала. Белль напряглась, взгляд её был твёрд.
— Остановись, — приказала призраку Белль. — Остановись. Я не верю в призраков.
Улыбка появилась на белом пыльном лице.
— И я тоже, — ответил голос с мягким ирландским акцентом, — ни капельки. Конечно, в такие ночи, как эта, мне доводилось видеть и слышать, как в лунном свете слоняется пука[67], бормоча свои рифмованные шутки и загадки. Но это естественное поведение вида пук; и пуки не призраки, они такие же, как и все остальные.
Призрак ухмыльнулся и переступил с ноги на ногу, но Белль не смягчилась.
— Уходи, — приказала она. — Уходи, тень, возвращайся туда, откуда пришёл.
— О, я не могу этого сделать, — сказала призрачная фигура. — В этом мире нет пути назад, машину времени пока не изобрели.
Элис обрела голос.
— Он сказал, что он пука, Белль? Что это такое?
— Дух, — ответила Белль. — Одно из тех странных созданий, в которых верят ирландцы.
— О, — пищала Элис, — один из них? Несчастное существо, — добавила она робко, подглядывая сквозь пальцы.
— Я сожалею о том, — пришелец склонил голову, — что забрался к вам вот так, с реки. Просто так получилось: ночь светлая, Нил течёт в нужную сторону; поэтому я одолжил лодку, и вот я здесь, прямо из склепа.
— Склеп, — завизжала Элис. — Странное существо или нет, но он мертвец, укутанный в саван.
Фигура сделала шаг вперёд и остановилась. Призрак посмотрел на Элис, съёжившуюся в кресле.