— Эх, Федор Петрович. И солнышко припекает, и господа дурят. Тяжко.
— Им, — слабым голосом промолвил Гааз и указал на построенных в одну длинную шеренгу арестантов, — тяжелее.
Первым стоял в шеренге ссыльный, почти седой, с морщинистым угрюмым лицом, несколько, правда, просветлевшим при приближении Федора Петровича.
— Скажи-ка мне, голубчик, — спросил доктор, — дождался жены?
— Дождался, — теперь даже с улыбкой отвечал ему ссыльный. — Вместе идем. Кланяемся, — и он вправду поклонился поясным поклоном, — за человеческое с нами обращение. А то ведь навроде скотов мы стали…
— А детки? Детки с вами?
— Обоих привела — и Петьку и Пашку. Вашими стараниями, Федор Петрович, мы разве не понимаем… У нас, чай, тоже сердце, а не камень какой.
— Ну, ну… — Федор Петрович прослезился. — Будет. Не все вокруг одни злодеи. И в Сибири добрые люди найдутся, помогут. Поцелуй меня, голубчик. На этом свете вряд ли свидимся, а на том — непременно.
Ссыльный наклонился и бережно, как к иконе, приложился к щеке Федора Петровича, дохнув на него крепким запахом самосада, недавно съеденных щей и лука.
— И в эту… — указал Гааз на другую свою щеку. — И еще раз… По-русски, троекратно. А это тебе книжечка. Ты грамоту знаешь?
— Маленько.
— Ну, вот. Я ее писал, чтобы люди помнили, как должно вести себя христианину. Первое: воздерживаться от гнева. Второе: не браниться. И третье и главное: любить ближнего… Ужасно, когда люди лгут друга на друга и за одно худое дело называют злым.
— А меня, — мрачное лицо ссыльного вспыхнуло, — как барин оболгал! Ты, говорит, вор, ты у меня пуд зерна украл, а я… Да лучше б у меня руки поотсыхали!
— У тебя совесть чиста, и слава Богу. А барин твой… — Федор Петрович примолк и, чуть поразмыслив, продолжил: — И у него, когда он о Боге вспомнит… или Бог о нем… у него совесть проснется, и призовет тебя из далеких краев, куда ты сейчас со своим семейством отправишься. И молвит… Тебя как зовут?
— Прохором нарекли.
— Молвит: брат мой, Прохор! Сильно виноват я пред тобой. Прости. Ведь все равно там, — Федор Петрович с трогательным выражением возвел глаза к ясному синему небу, — ответим… Там, Прохор, каждому дано будет по делам его. А вот и сумочка тебе для книжки. На шею повесь. Береги! Там последняя страничка чистая, так ты непременно напиши свое имя! Напиши! Это твое ручательство будет, что ты в меру сил все исполнишь. Ну, прощай.
И он двинулся дальше, останавливаясь возле каждого, всматриваясь светлыми, с легкой голубизной глазами в глаза тоже светлые, или черные, или карие, или небесно-синие, по большей части невеселые, часто мрачные, иногда жестокие, и словно пытаясь угадать, каково им будет там, в земле пока незнаемой. Солнце остынет над ними, из пухлых серых туч хлынут дожди, за Уралом ляжет на их плечи первый снег, кто-то занеможет в дальней дороге, а кто-то и вовсе отдаст Богу душу посреди степи — но это всего лишь начало уготованных им испытаний. В подземном своем царстве будет их гнуть и ломать рудник, душить своими стенами крепость, без жалости и пощады прямить на свой манер арестантская рота. Иной раз в ответ на его тревожный взор смотрели глаза, подернутые едва заметной дымкой, по которой почти безошибочно можно было угадать человека, уже изведавшего и тюрьму, и ссылку, и каторгу. Но и таким Федор Петрович вешал на шею сумочку с «Азбукой христианского благонравия» и в доброе напутствие даже зачитывал из нее несколько строк. «Если же, когда заметишь, что ты согрешил гневом, — на весь двор гремел он, забывая и о боли над правой ключицей, и о пожалевшей его во сне обезьянке Лернер, и даже о том, что нынче вечером он обещал быть у Гаврилова, — то немедленно поспешай изъявить каким-либо образом кротость перед тем человеком, на которого ты разгневался; ибо как превосходное средство против лжи есть тотчас признаться и исправить ее, так и против гнева, вырвавшегося наружу, наилучшее врачевство есть немедленное изъявление кротости и благорасположения; ибо известно, что свежие раны удобнее исцеляются».
Следовавший за ним Коцари нетерпеливо покашливал.
— Федор Петрович, — улучив минутку, вполголоса проговорил он, — вы, ей-богу, хотя бы не всем… Нужна им эта ваша книжка. То есть она превосходная, замечательная книжка, у меня ее и жена прочла и дети, — боясь, не дай бог, обидеть доктора, к которому чувствовал искреннее расположение, продолжил он. — Но народ-то какой, сами видите… Они и Крым и Рим прошли, им ваша мораль, как слону дробина. Разбойники, Федор Петрович, не все, конечно, я грех на душу не возьму, но разбойники! И штабс-капитан торопит. Сделайте им общее прощание, и с Богом.