Боль мгновенно ушла. Федор Петрович бросил перо на стол, отчего на бумаге с завещанием образовалась клякса как раз на словах «как я признан совершенно несостоятельным…».
— Знаком?! — воскликнул он. — Еще как знаком! Замечательный молодой человек, жертва всеобщего равнодушия… Его дело сейчас в Сенате — вам, должно быть, известно.
— И не только это, — добродушно, но все ж с оттенком некоей таинственности, присущей, надо полагать, людям его диковинного ремесла, сказал Авксентий Петрович. — Вот вы, к примеру: не далее как пять дней назад, вечером, приехали на Плющиху, в дом вдовы чиновника Калугиной, где навестили бежавшего из пересыльного замка преступника. После известных обстоятельств его побега он заболел, а вы его вылечили. По крайней мере, сегодня он совершенно здоров.
Федор Петрович промолчал, чувствуя, однако, что краснеет, как мальчишка, уличенный в дерзкой шалости.
— И это вместо того, — покачивая головой, продолжал господин Непряев, — чтобы в согласии с законом объявить о местонахождении опасного преступника! Ведь он убийца, Федор Петрович! А вы за него хлопочете. Вы, будто стряпчий, наведываетесь о его делах, держите в больнице, откуда он и бежал… Извольте после этого бороться с преступностью, которая растет в России день ото дня!
— Он не преступник, — сухо и мрачно проговорил доктор Гааз.
И что привело к нему этого модного господина? Франт с Кузнецкого. Надо полагать, выслеживал, да, собственно, уже выследил Гаврилова и теперь явился. Вы, доктор Гааз, сообщник преступника. Как глупо. Лучший повод для генерал-губернатора уволить его, что и совершено будет со вздохом облегчения. Наконец-то! Само собой, доложено будет государю. Огласка, позор, постыдный финал двадцатипятилетней службы. Ах, как глупо и некрасиво. Напрасно был так уверен господин Бузычкин, что Гаврилов по всем ведомостям числится утопленником и поиск его прекращен. Еще как искали. И нашли. Несчастный молодой человек, наказание его будет теперь еще тяжелее.
— Он не преступник, — наклонив голову и хмурясь, повторил Гааз. — Я видел преступников, я знаю… Он не такой.
Симпатичное лицо господина Непряева расплылось в улыбке. Он позволил себе взять руку Гааза и пожать ее, после чего воскликнул:
— И сердце ваше и опыт вас не обманули! Он не преступник, и я надеюсь, у меня достаточно доказательств его невиновности.
— Сударь! — с укором воскликнул Федор Петрович. — Вы меня едва не убили.
Господин Непряев огорчился.
— Нельзя ж так близко к сердцу… А впрочем, — заметил он, — в противном случае вы не были бы тем самым доктором Гаазом, которого знает и любит вся Москва. Итак…
Авксентий Петрович кратко обрисовал появление в его домике у Пятницких ворот невесты Гаврилова Оленьки, отметив, что она, может быть, не столько красива, сколько очаровательна, и, главное, вся светится трепетным светом любви к нему, своему Сереже, которому вдруг выпало такое ужасное испытание. Видели бы вы ее глаза, когда она говорила о нем! Непряев извлек платок и шумно высморкался. В них и любовь, и страдание, и непоколебимая решимость добиться его оправдания, а если нет — разделить с ним судьбу.
— Не спорьте, не спорьте! — обеими руками замахал он на Федора Петровича, хотя тот сидел, не открывая рта. — И вам известно, и все знают, хотя бы из романов, а я знаю доподлинно, из практики, что бывают случаи, когда чудесные женщины губят себя ради какого-нибудь смазливого подлеца. Он негодяй, преступник, он попрал все законы Божеские и человеческие, а для нее — идеал и жертва клеветы. Тут, знаете ли, прозрение, — господин Непряев как-то особенно сжал губы и покачал головой, — смерти подобно. Далеко не все могут перенести вдруг открывшуюся правду. Но не наш, не наш, слава богу, случай! И она — чудесная, замечательная, очаровательная, вся такая, знаете ли, свечечка, и он, судя по отзывам, мною полученным, весьма и весьма достойный молодой человек. Его матушка — знаете, как это бывает, — с одной стороны, убита горем, с другой — полна надежды, писала государю… Ах, Федор Петрович! Были бы люди чуть добрей друг к другу, преступлений, уверяю вас, стало бы намного меньше. Дело в Сенате, где его могут мариновать сколь угодно долго… Но! — Авксентий Петрович неведомо кому погрозил указательным пальцем. — Во-первых, и в Сенате далеко не все выжили из ума, во-вторых, обвинение дутое, и оно лопнет как мыльный пузырь, я вас уверяю.
Свидетели? Господин Непряев саркастически улыбнулся. Два мужичка вечером возвращались с поминок, а в каком состоянии — сие иному толкованию, кроме одного, не подлежит: если не совсем пьяные, то не очень трезвые. Гаврилов ли входил в дом Натальи Георгиевны Калошиной, Олиной тетки, индийский ли раджа или турецкий султан, — Авсксентий Петрович махнул рукой. На следствии им велели указать на Гаврилова, они и кивнули: он. Бедной его матери не верят, Оленьке не верят, добрым свидетельствам о молодом человеке не верят… Заступиться за него некому, сильной руки нет, связей нет, а на роль убийцы, да еще, знаете, с этакой психологией, какую в обвинительной речи развел прокурор: обольститель, старая почтенная барыня, оберегающая от него юную племянницу, а с его стороны одно лишь хищное желание во что бы то ни стало завладеть наследством — о, тут он целый роман сочинил. В зале, говорят, плакали. Да еще два мужичка, у которых поджилки трясутся и которых прокурор — в мундире! при орденах! пуговицы чистого золота так и сверкают! стеклышки на глазах, будто изо льда! — спрашивает: он?! Он, ваше благородие, он! Как в деле об убийстве Луизы Дюманш все свалили на слуг, не имевших к преступлению никакого отношения, так здесь — на Гаврилова. Там все указывало на любовника, которому Луиза надоела хуже горькой редьки, а здесь — на заезжего молодца, который в Коломну на пару дней, проездом, нырнул и вынырнул, прикончив старуху и прихватив драгоценности из ларца, что стоял на столике возле постели.