Не правда ли, что с годами мы теряем больше, чем приобретаем?
У Федора Петровича резко усилилась боль под подбородком, он встал и прошелся по комнате. Какая неприятная, тянущая, подбирающаяся к сердцу боль. Зачем же так медлить, упрекнул он себя и припомнил, как Mutti бранила его за робость и сравнивала со страусом, который прячет голову в песок, воображая, что он теперь в безопасности. Он обижался. «Also, wird also, — говорила она и ерошила рукой его коротко стриженные волосы, — der Junge Mann, und der Mann soil tapfer sein».[137] И запах ее руки возьмет он с собой — земляничного мыла, корицы, только что отглаженного белья, чудесный запах невыразимо близкого, домашнего, родного, от чего принималось сладко ныть сердце. Завтра же к Андрею Ивановичу Полю, и будь что будет. От принятого и на сию пору имеющего вид бесповоротного решения ему стало как будто легче, он снова сел к столу и достал чистый лист бумаги. «Как я признан совершенно несостоятельным…» — заново написал он и, склонив голову, задумался. Нет, он был совсем не против, если бы его, подобно Лазарю, назвали нищим, ибо нищета, не обремененная завистью и злобой, есть благородное смирение человека перед Богом. Когда-то его дом, как говорят русские, был полная чаша, чему он не придавал, впрочем, никакого значения. И никто не вправе сейчас упрекнуть его в сожалении о капитале, без остатка вложенном в небесные амбары. Однако как противоречив бывает человек даже в самом своем сокровенном, не мог не признать Федор Петрович. Именно сейчас, перед вечным земным прощанием, Федору Петровичу так хотелось бы оставить милым своим родным хотя бы какую-то толику от когда-то им заработанного — оставить в знак его благодарной памяти, никогда не забывавшей о бесценной для него поддержке — и во все время долгой учебы и особенно в первое время жизни в Московии. В связи с этим он положил себе надеяться на Бога. Видящий все тайное, Господь склонит сердце царя, и царь призовет к себе кого следует и спросит: «А что наш Гааз? Неисправимый чудак и отменный лекарь? Дважды в Москве была холера, и он выступал против нее, как отважный воин, за что заслужил нашу благодарность. Наслышан я, что он приказал долго жить. Жаль старика. Как он распорядился оставленным состоянием?» Молчание последует в ответ. Государь нахмурится и уже с нетерпением повторит свой вопрос. Ему доложат: «Признан несостоятельным, хотя имеет в Германии родственников, ожидающих своей доли наследства, а в Москве — кредиторов, каковые, впрочем, готовы простить ему все долги». — «Вот как! — молвит государь, заметно расстроившись. — Некоторые пять лет послужат, и, глядишь, у него и дом, и выезд, и слуг не счесть, и три деревни в Калужской губернии. А этот чудак… не забуду, как он в Бутырском замке на коленях вымаливал у меня какого-то старообрядца… все роздал. Но мы ему возместим. Запиши: доктору Гаазу, царство ему небесное, пусть он и католик, тридцать тысяч рублей ассигнациями для удовлетворения кредиторов и умиротворения родственников. Душеприказчик у него есть?» — «Доктор Поль, ваше величество». — «Вот и пусть распоряжается».
Это все вполне, вполне возможно! В конце концов, государь на то и поставлен на царство, чтобы его усердным и добросовестным подданным не случилось ущерба — ни при жизни, ни после смерти. Воодушевленный этой мыслью, Федор Петрович указал, что от денег, которые могут быть по царской милости пожертвованы, надо отделить пятнадцать тысяч рублей ассигнациями, что он остался должен своим братьям и сестрам.
«Я часто удивлялся, — прибавил Федор Петрович с некоторым чувством вины, — что приобретая иногда деньги, имевши тогда практику, не израсходывая для себя особенно ничего, все находил себя без денег…» Он и сейчас удивленно пожал плечами, словно дивясь такому диковинному стечению обстоятельств, но тут же укоризненно улыбнулся. Все отдал — значит, все приобрел. Но как же громко бранила его однажды милая сестрица Вильгельмина, а он только разводил руками и умолял ее говорить тише. «Du sorgst weder über niemanden! — кричала она, и, ей-богу, ее было слышно и на дворе, где гуляли больные, и в Мало-Казенном переулке. — Noch über sich, über die Verwandten! Deine Häftlinge, bettelarm und krank — wessen magst du!»[138] Ax, моя милая. Нетрудно любить тех, кого уже любят. Куда трудней принять в свое сердце брошенного всеми человека.
138
Ты ни о ком не заботишься! Ни о себе, ни о родных! Твои арестанты, нищие и больные — вот, кого ты любишь! (нем.).