Вошел Жорес с подносом в руках. На подносе — бутылка коньяку, рюмки, нарезанный лимон, сыр.
— Присаживайся,— показал он на кресло сбоку стола, сам сел в центре, как хозяин.— Я рад, что мы наконец-то одни. Давай-ка выпьем... на брудершафт. Помнишь, спрашивала, как это делается?
— Уже знаю,— ответила Вероника, чуть приподняла свое широкое платье и села. Все кресло вмиг стало искристо-белым, будто покрылось студеным снегом.— Я уже знаю,— повторила она, хотя в действительности до сих пор не понимала, в чем секрет, но не хотела, чтобы ей показывали.
— Значит, кто-то научил? — Голос его изменился и неприятно резанул слух Вероники.
«Ну и ревнивец!» — подумала она и решила в долгу не остаться:
— А почему бы и нет?.. Дело нехитрое...
Жорес нахмурился и умолк, но ненадолго. Налил в рюмки коньяку, глянул на Веронику, улыбнулся:
— Все это шутки... Давай-ка лучше выпьем! Теперь уж я не старый холостяк...
Вероника, можно сказать, никогда не пила коньяку. Поднесла крохотную рюмочку к губам, вдохнула. Пахло дубом и еще чем-то терпким.
Она не торопилась пить и с ужасом думала о неизбежной минуте, наступающей у молодых, которые решили строить новую жизнь, семью. Почему так? Вроде бы и любит его и готова на все. Но вдруг без всякой на то причины от Жореса повеет непонятным холодом, и душа ее тотчас замирает, уже одна мысль о физической близости бросает в дрожь.
— Ну что ж, за наш союз! — Жорес поднял рюмку и уставился на Веронику, словно ждал, что она вот-вот скажет — нет!
Вероника молча выпила и закашлялась.
— Ничего, привыкнешь. Коньяк надо умеючи пить.
И тут у Вероники сорвалось:
— Боюсь я тебя!..
Жорес посмотрел на нее, как на малого ребенка, который плетет вздор, погладил ее руку и ответил со снисходительной улыбкой:
— Я вовсе не страшный... Давай-ка лучше еще по рюмочке.
— Не хочу! — категорически отказалась она. — И без того пьяна.
У нее и в самом деле шумело в голове. Тянуло что-то делать, куда-то идти, не сидеть в душном полумраке комнаты. Хотелось побыть одной. В тишине...
Жорес подвинул ближе кресло, обнял Веронику за талию.
— Вероника, Ника, Нимфа... Кажется, так зовут тебя студенты? Позволь и мне называть тебя Нимфой. Это грандиозно тебе подходит, ей-богу.
— Нимфа... Откуда ты знаешь, что меня так зовут? — удивилась Вероника и отвела его руку.
— Уши надо иметь... Я даже слышал о бусах, рассыпавшихся на танцах. Все о тебе знаю... — с нескрываемой гордостью заявил Жорес и отодвинул кресло на прежнее место.
Вероника вспомнила тот вечер и парня с мягким добрым взглядом серых глаз. Странно, она его ни разу больше не встречала.
— А вот я о тебе совсем мало знаю,— сказала Вероника.— Не удивительно ли?
Жорес как-то странно глянул на нее, видно, не ожидал такого вопроса, однако тут же взял себя в руки:
— Что ты, что ты!.. Разве забыла, сколько дурил тебе голову, рассказывая о себе. В моей жизни все просто и ясно, никаких зигзагов — рос, учился, пошел работать. И вот женился...
Веронику подмывало спросить: «В который раз?» Не спросила, ждала, что сам скажет. Но он молчал. Снова стал обнимать, целовать щеки, шею.
И тут Веронику словно подменили. Хмель и слабость как рукою сняло, в голову ударила кровь, перехватило дыхание. Она резко оттолкнула его:
— Не прикасайся! Слышишь?
Жорес испуганно уставился на жену:
— Что с тобой? Успокойся, Ника!
Она не ответила, снова опустилась в кресло, готовая отбить любую атаку.
Он долго ходил по комнате, затем ушел на кухню и просидел там остаток ночи.
13
Жизнь шла своим чередом, жизнь брала свое. На неокрепшие еще плечи Вероники легло много забот, которых она не знала за спиною матери. Приготовить обед — еще куда ни шло, хотя первое время получалось не очень складно и Жорес часто высмеивал жену, причем бесцеремонно, даже грубо, совершенно не заботясь о ее самолюбии. Kyда девалась прежняя деликатность! Ему теперь ничего не стоило унизить ее по любому поводу, подчеркнуть свое превосходство. Вероника чаще отмалчивалась, но иногда, не сдержавшись, отвечала тем же. Она заметила, что Жорес обычно избегал резкого обострения, старался в самом начале погасить намечавшийся конфликт, и эта черта его характера не раз спасала их обоих от крупных скандалов.
Немало приходилось Веронике маяться с бельем. Первый раз взявшись за стирку, она стерла в кровь кожу на пальцах, потом долго не могла разогнуть спину. Белье же все равно оказалось в разводах, словно в ржавчине. Жорес и на этот раз не упустил случая упрекнуть: «Что за глажение? Кажется, двойные складки еще не вошли в моду... Кто так гладит? За такую работу увольняют со службы, лишают прогрессивки и вообще...» Действительно, мужские брюки она гладила впервые, могла сделать не только двойной кант, но и прожечь их — пусть бы знал, как поручать такую работу слабым женским рукам. Она вначале хотела вовсе отказаться — в их семье женщины гладили любые вещи, кроме мужских брюк. Мужчины никому не доверяли такого важного, как они говорили, дела. Но в каждой семье свои порядки и неписаные законы. Вероника хотела было спросить Жореса: «Кто ж тебе гладил, когда жил холостяком? Неужели женился только ради того, чтобы самому не гладить?» Но промолчала. В другой раз она прожгла воротничок его белой сорочки, за что тоже получила выговор. «Кто так гладит? Воротник надо сначала прогладить с изнанки, а уж потом — с лицевой стороны, а ты сразу жмешь на всю силу — и вот результат... Видно, ручки твои не из того места растут, откуда положено. Никак не пойму... Дай-ка проверю!» Свое издевательство он иногда прикрывал подобными остротами, но от них Веронике легче не становилось, и она давала отпор. Однажды сказала: «Не учи меня, возьми и сам сделай!» Жорес ехидно усмехнувшись, бросил: «Ишь, чего захотела! Я, разумеется, сделаю. Я все умею. Но я хочу, чтоб умела и ты, главное — чтоб делала! В семье, как известно, существует разделение обязанностей. И каждый обязан делать свое дело, хочет он этого или нет. Не мне заниматься твоей работой. Не было бы тебя, тогда другой вопрос».