15
Жореса будто подменили — стал внимательным к жене, чутким, готов был на руках ее носить. Вероника не могла скрыть своей радости: видно-таки подобрала ключик к сердцу мужа. Права оказалась Янина Воронкович. Нельзя потакать эгоисту, нельзя беспрекословно выполнять его прихоти, показывать свою слабость — сядет на голову.
Вместе с тем Вероника сердцем чувствовала: за свое внимание и покладистость Жорес хочет что-то получить взамен. И не ошиблась. Оказалось все просто: ему нетер- пелось узнать, зачем приходила к ней Янина. Как-то вечером, за чаем, он и завел разговор издали:
— Ты веришь в судьбу? — спросил он.
В комнате тихо играло радио, на душе у Вероники было на редкость легко и покойно. Однако ответила она не cpaзу, подумала: к чему такой вопрос? И так ли важно, верит она или нет? Да и что такое судьба? Простое стечение обстоятельств многие готовы подчас воспринять как судьбу: кто-то хватил лишку и попал под машину — вот тебе и судьба. Нет, это никакая не судьба. Судьба — это то, от чего никуда не убежишь, не спрячешься даже за каменной стеной, за железной решеткой.
— В судьбу я мало верю,— сказала Вероника.— Зато твердо верю в высшую справедливость. По-моему, она есть на земле...
Жорес внимательно посмотрел жене в глава, словно пытался уловить ход ее мыслей: не готовит ли исподволь удар? Но, кажется, ничего подозрительного не заметил и продолжал:
— Может, и есть, да только поздно приходит твоя высшая справедливость. Умрешь и не дождешься...
— Если б ее можно было в любое время призвать на помощь, не давалась бы она такой дорогой ценой.
— Не потому ли многие успевают добиться желанного раньше, чем рука вечной справедливости схватит их за шиворот. Примеров тому множество — исторических и самих свежих.
— Праведная рука настигнет их и на том свете. И если не их самих — детей, внуков...
— По-моему, так рассуждать не гуманно. При чем здесь дети, внуки, правнуки?
— Как это — не гуманно? Зло должно быть наказано, и об этом обязаны помнить все, творящие его. И если кому-нибудь удалось избежать расплаты, перехитрить фортуну, пусть знает: за него понесут наказание его дети, внуки, даже правнуки. Творить зло возбраняется!
— А если человеку неведома твоя установка?
— Разве это моя установка? Повелась она с тех далеких времен, когда люди стали называть себя людьми. Беда лишь в том, что многие сейчас научились разыгрывать из себя глухих слепцов. А настигнет их возмездие, и эти глухие слепцы превращаются в покаянных грешников. Да только поздно!
— От твоих рассуждений мне становится страшно.— Жорес комически втягивает голову в плечи, закрывает глаза.
— А чего тебе бояться? Разве ты творил зло?
— Кто его знает... Может, чего-то недопонимал. А сейчас... после твоих разъяснений...
— Выходит, и дальше плутал бы в трех соснах, если б не я? — Вероника видела, что ее слова Жорес не принимает всерьез. Она никак не хотела с этим согласиться.— Нет, милый, не прикидывайся ягненком. Если человек проклинает тебя, значит — ты причинил ему зло. Если льнет к тебе и благодарит, называет другом — значит, ты ему сделал доброе дело.
— И тем не менее зло творят, как и в прежние времена. Почему? Выходит, люди не знают, что творят?
— Не пожелай ближнему того, чего себе не желаешь. Опять же все просто... Настоящий человек не должен мириться со злом. И зло исчезнет из нашей жизни.
— Ты многого хочешь...
— Пусть каждый поступает честно, справедливо прежде всего со своим ближним, и зла уже будет меньше. А если еще и о себе самом подумает, то уж тогда наверняка сведем его со света.
— Человека или зло?
— По-моему, я выразилась ясно.
— Не совсем. Стерильный человек погибнет раньше того, на котором полно всяких микробов, чей организм способен бороться и побеждать.
— По твоей логике, зло необходимо?
— Оно неизбежно. И человек — его носитель. Разумеется, носитель и добра.
— Но человек потому и стал человеком, что научился очищать себя от грязи — физической и духовной, научился бороться со своими дурными привычками и склонностями...
— Толстовщина, дорогая моя, только и всего. Это уже давно пройденный этап.
— И очень плохо, что пройденный и забытый. Лев Толстой представлял большую морально-этическую школу, целую эпоху. В ней мы как следует еще и не разобрались, а говорим — толстовщина.