3 октября. Колю Бурашникова все еще не нашли! Где же он?! Где?
В одну из пятниц вечером пришел поэт-анархист (не путать с коммунистом!) Б. И. Он сказал, что хочет с нами выпить. Хорошо, согласился мой муж. Б. И. побежал за водкой с таким видом: “Они, конечно, в анархосиндикализме ни черта не понимают, но выпою им бутылочку и докажу, что это светлое будущее человечества”. От вида бутылки кошка Жанна (которая пришла к нам от спившихся соседей и посему ненавидела всех, кто с бутылкой) стала цапать меня за ногу: “Не пей хоть ты, а то меня и отсюда выгонит голод, куда я пойду? Надо, чтоб кошке было куда пойти!” Я ее успокоила (я в самом деле почти никогда не пью). (Точнее, я сказала так: “Мне никогда, Жанна, не хочется выпить — разве что иногда мне напиться хочется”.) А тут пришли еще заполнять анкеты поэт П. и профессор, доктор медицинских наук, геронтологиня Л. Она выпустила книгу стихов. И вся с глазами, иллюстрирующими успехи геронтологии (глазами студентки буквально). И зубы у нее такие прекрасные — или это уже успехи стоматологии? Пока я на кухне готовила закуску, шум в комнате нарастал, видимо, начали выпивать “Золотой женьшень”. Я вошла на словах мужа:
— А Декарт для меня не авторитет!
Я: Для Мераба Декарт авторитет, а для Букура — не авторитет?
— Декарт-то для меня авторитет, но его дуализм для меня не авторитет.
Б. И.: Букур, ты уходишь от объективности!
— А никогда не говори при мне этого грязного слова! Засунь свой атеизм знаешь куда!
На спасение мира я бросилась с гитарой наперевес:
— Боря, пой!
Б. И. поет стихи Мандельштама. В его мелодии было все: трогательность, щемление, в голосе — хрипотца, приглашающая к изложению своей жизни.
И поэт П. принял это приглашение — взял гитару и запел свои стихи.
— Умереть в провинции — это все равно,
что умереть в Освенциме... (Я вздрогнула, но смолчала.)
Когда Освенцим в таком же контексте появился второй раз, я записала себе на бумажку: “сказать?” Если очень мягко, то я ведь вправе это сказать?
— Знаете, — начала я, вся в колебаниях еще, — ведь шутить такими вещами, как Освенцим, не стоит!.. Гумилев написал, что пулю отлил рабочий — отлили! И убили! Ахматова писала: “Забери и ребенка, и друга” — забрали обоих! Так она хоть за Родину молилась, таким образом желая спасти Россию! А тут — за что вы пострадаете? Даже если вам скучно в провинции, это не Освенцим!
— Замолчишь, нет? — закричал муж. — Ты гостей учить будешь? Ты для этого их созвала?
— Но, Слава... я хотела как лучше... мальчик очень талантлив, поэтому можно немного скорректировать... за все ведь приходится платить страшную цену!
— Какой он мальчик! Если человеку больше двенадцати лет, он уже мужчина!
— Тем более, зачем эти юные заблуждения, что словом можно играть...
— Ты успокоишься, нет! Нина!
Уходя, холостяк Боря мне шепнул: “Как жаль, что твой муж — Букур, а не я”. Нет, не так! Он шепнул: “Нинкин, как жаль, что твой муж — Букур, а не я”. Он весь еще в лексике шестидесятых: “Нинкин!” Но в мои пятьдесят это уже не раздражает, а напоминает молодость и умиротворяет. Но мужа его слова, конечно, не умиротворили. Он устроил мне грандиозный скандал! Дошли аж до развода! Но девочки стали нас утешать:
— Это все анкетирование, энциклопедисты! Ничего! Мы в дневниках будем писать просто: “Это был энциклопедический кризис в нашей семье”. Или: “Во время энциклопедического кризиса мама написала сто восемь картин”... (Дочери все в меня — ведут дневники.)
— Ты хлеб второй день забываешь купить из-за этих энциклопедистов! — продолжал кричать муж. — Ты сто рублей положила в рваный карман и потеряла!
— Сами хлеб купите, почему я одна должна вам все подавать! И сто рублей я находила перед поездкой в Москву, так что ровно столько же потеряла, семья не пострадала...
С прозаиками было еще труднее. Их нужно приглашать по три-четыре-пять раз (то же с драматургами, киносценаристами и мемуаристами!). И все равно не идут! Особенно трудно оказалось зазвать фантастов! В одного именно в эти дни ударил ЛУЧ ИЗ КОСМОСА (так и сказал!), и он якобы бешено работает под воздействием сего луча! Другой... сделал операцию своей любимой кошке и так переживает за нее, так переживает, что никак не может выбраться ко мне... В общем, захотелось мне самой напиться, чтобы все это покрылось зыбкой пленкой “Золотого женьшеня” и принималось без тоски.
— Ладно, может, Господь меня наградит за все это? — печально вопрошаю я вслух (по нескольку раз в день, положив трубку после звонка очередному энциклопедисту).
— Мама, Господь не награждает — он отнимает от твоих долгов.