— Наиполнейший! Болеть не нужно! — мямлил йог Андрей. — Не дури.
— Патриарх! Ты бы мне помог с лекарствами, — повторял Миша.
— Ты ин-те-претируй, что я говорю... — Йог вдруг заснул, уткнувшись головой в Мишину ногу, во сне пробормотав имя Бродского.
— Ин-тер-претировать! — поправила его Лю. — Пить меньше нужно!
— А ты б выпивала иногда, сестра, а? Трезвость тебя не красит. — Миша вдруг выпалил, хотя обычно с сестрой был осмотрителен: — Наш Патриарх, может, второй Бродский...
— Сбродский! — усмехнулась Лю, — вот он кто, твой Патриарх...
“А я — Патриарх плюсов... одни плюсы”, — продолжала блаженствовать Света, радуясь тому, что Миша прямо и резко отвечает сестре.
— Цвета, а можно клейкопластырь Мише на спину? — Настя вспомнила, как ей от кашля недавно клеили на грудь перцовый пластырь. — А почему нельзя? Волосы у мужчин, а-а... в-в-в... — (Это она вобрала в себя громко слюну, которая копилась от аппарата для зубов.) — ...в-в-в...
— И это все?! — спросила Лю, увидев набросок своего портрета — видимо, внутри себя она представляла богаче мимикой, чувствами и прочее. — Впрочем, этот вечный наш русский вопрос “И это все?!” утомил.
— Хорошо для надписи на барельефе... могильном. “И это все?!” — вдруг оживленно заметил Миша и даже двинул плечом, подогнул ногу, в общем, сменил немного позу, утомившую тело.
Лю вздрогнула:
— Юмор — это не путь, — сказала она металлическим голосом.
— Но средство, — наугад встрял Антон.
— Средства — это деньги, Антон, — поправила его Настя, уверенная, что уж в этом-то она разбирается, ведь тетя Фая всегда говорила ей: “Средств нет, чтоб купить тебе сладкое”.
Света вдруг представила Настю с мозолями на руках от пересчитывания денег. Почему это? А неизвестно почему. Только энергия счастья уплыла от ее тела: руки опустились, недоштопанная наволочка выпала из них. Что это? А это вечер, спать пора, так стучал в окошко зимний ветер, но его речь вполне понимал один только йог Андрей, который похрапывал в такт редким дребезгам оконного стекла.
— Идите домой. — Настя растолкала спящего, но он пошел не домой, а к соседке Нине, которая почему-то была ему нынче рада, начала за стенкой визгливо хохотать над рассказами гостя, отчего Ивановым еще некоторое время снились то хохочущие алкоголики на скамейке, то дети на горке, то и вовсе больные в психбольнице.
Рублев
— Корову жалко!
— Сам ты корова! Антон-батон...
— Ага, ее сожгли для какого-то кино! Она живая была, а кино все равно меньше пользы приносит... людям...
— Антон, на эти деньги, от билетов, можно сто коров купить и вырастить, да!
— Хорошо, Настя! Представь, что твою собачку бы сожгли ради кино, а потом тебе дают деньги — на, купи сто собачек! Ты бы согласилась?
— Но корова-то не твоя была, Антон!
— Все равно она чья-то, — резонно заметила Соня.
Света наконец что-то стала понимать: кино, корова, пожар... Это о фильме “Андрей Рублев”, что ли? Успокойся, Светочка, сядь и не кричи! Все уже лучше. Что есть, то есть! Настя так любит иконы, а там... в фильме... И ясно, что втроем Настя, Соня и Антон так замерзли на горке, что журчали носами так, будто уже началась весна. Кто их пропустил в кинозал Дворца Свердлова? Ах, Настиной матери знакомая, все понятно. Настя еще думала, что кино про богатых, потому что называлось “Андрей Рублев”. А там сначала некрасивый мужик летел на воздушном шаре. Антон засмеялся, он решил, что это комедия. Он читал недавно про тех, которые из Америки сбежали на воздушном шаре — в богатство на острове... Но Настя не поняла, как именно там все стали богатыми.
Свете хотелось спросить детей: “Вы что-нибудь доброе-то вынесли из фильма, нет?!” А ведь раньше, когда она еще не вышла замуж, Света совсем не считала, что искусство создано для воспитания. Но сейчас она подумала, что уж для нее-то оно могло бы, искусство, сделать исключение и поучить детей: “Берегите мать! Она у вас одна”. Очень хотелось такого киноискусства... Настя потом еще поняла, что Рублев так и не станет богатым — даже к концу фильма она бы вообще его назвала не Рублев, а Копейкин! Потом Настя забыла про деньги, спохватилась, ойкнула: как это она — и забыла! Так жена, бывает, вспомнит, что муж ее изменил ей когда-то, и сразу грозно смотрит на него: мол, вот, иногда я прощаю, но вообще-то смотри!.. Так и Настя себе попеняла: конечно, с таким Рублевым она бы подружилась, но вообще-то без денег что за жизнь такая... бедная... А Цвете Настя сказала, что иконы в конце ей очень понравились. Мол, хотя у Рублева нет ни рубля, но у него есть что-то другое, как у Миши, богатство внутри. Настя была так умна, что знала: скажи Цвете что-нибудь про иконы, про богатство внутри Миши, она и отстанет. Настя уже всегда знала, что такое сказать, чтобы от нее отстали, но еще не всегда умела сказать так, чтобы похвалили.