Что бы Миша ни сказал просто так, сразу ни с того ни с сего к его словам начинала подверстываться реальность. Он сказал “во всем мире” — и тут же со всего мира в квартиру Ивановых сошлись югославские туфли, французские колготки, английское пальто, а внутри всего этого — Инна Константиновна. Этот ансамбль стоял на пороге комнаты Ивановых и говорил улыбаясь:
— Вы меня потеряли? В Париже была... В дождь Париж расцветает, как серая роза... Эйфелева башня, как часовой, возвышается над древней Лютецией — это другое название Парижа. Как подумаешь, что эти холмы помнят еще легионы Цезаря... Я уже знаю, что у Насти желтуха!.. Купила там альбом Ингреса.
— Вообще-то у нас укоренилось чтение “Энгр”, — скромно сказал Миша, а потом скромно же, с видом трепетного ученика, спросил: — В самом деле воздух Парижа отдает золотой пылью — блещет золотой вечностью? А камни Латинского квартала?
— Да-да! — молитвенно сжала руки на пышной языческой груди Инна Константиновна. — Я вот что зашла. Вам нужно удочерить Настю. Срочно. Это ее поддержит в болезни.
Ивановым даже ничего понимать не нужно было. Все тонкие глубинные расчеты Инны Константиновны лежали на поверхности ее лица, они проступали через холодную красивую кожу: либо в службе опеки шла кампания по усыновлению-удочерению, корни которой, как и корни любой кампании, лежат во тьме, либо она решила уменьшить себе объем работы.
— Настя будет четвертая, а потом пятого родите, и Света в пятьдесят лет — на пенсию!
— Ничего себе! — сказал Миша. — Бурята вы нам не дали — площадь не позволяет, а родить советуете! Это ведь на той же площади... И такое советуете.
— А все по закону, — ответила Инна Константиновна. — Никто вам не может запретить рожать на любой площади. Просим удочерить такую-то. Я все завтра же начну оформлять.
Миша и Света были не против удочерить Настю, но их напугал сверхъестественный напор со стороны инспектора.
— Мы должны подумать, — несколько раз повторили Ивановы. — Мы к вам зайдем в районо... Надо посоветоваться с юристом, ведь у Насти есть родная тетя...
Инна Константиновна отреагировала словами: ах, вам не угодишь, я хотела как лучше, смотрите сами, — и клацнула красивой вставной челюстью. Когда она ушла, Миша сказал: мозги бы себе еще вставила! Что мозги, сердце-то не вставишь, ответила Света...
Вдруг ее осенило: комната для Насти, вот что! Инна Константиновна обязана девочке комнату материну вернуть, а не хочется ведь работать-то! Если Настю удочерят, то все — нечего для нее стараться! Уже по закону она потеряет право на ту комнату... Но Мише Света ничего не сказала, он и так мрачен, наливает слесарю спирт:
— Кесарю — кесарево, а слесарю — слесарево.
— Зато кран не течет, — подбодрила мужа Света. — И знаешь, челюсть-то у Инны Константиновны... ей ведь чья-то пьяная мать кирпичом выбила зубы, кинула в инспекторов, когда целая группа пришла лишать материнства, да попала в челюсть. Работа такая — никому не пожелаешь, правда!
Настя рассказывает
— По телевидению снимают так: приезжает машина, Цвета бодро: “Настя, к тебе”, назначают, когда мы должны приехать в студию с картинами, потом снова машина, а съемки переносят, наконец приезжает на трамвае девушка с запиской, чтоб мы были в студии через два часа, а картины без Миши не увезти, надо его с работы отпрашивать... Капельница уже не помогает, а тебе, Лада? Ах, что я делаю, за что я мучаю больной и маленький свой организм!.. Это Рубцов написал, которого баба пьяная топором убила, знаете? А не пей много, сам виноват, правда?
Тобика я нарисовала вместе с бабушкой, он похож на нее, или она — на него. На телевидении спросили, почему у меня так много собак на картинах, скоро ли эта капельница закончится, в школе сейчас третий урок, наверное английский, да? Цвета хотела, чтоб все в семье много говорили по-английски, Мишу звали Майклом, а ее — не Цвета, а Флёр — цветок, давайте звать друг друга “май френд”? А этот желтый цвет мне надоел, бесит уже, на картинах я его любила сочетать с синим, сочетание такое — звенит, наверное, теперь выброшу все тюбики желтого, лимонного и даже охры, после желтухи... Рембрандт, наверное, никогда не болел желтухой, у него на картинах золота!.. Цвета хотела, чтоб я писала так же, в том смысле, чтобы каждый квадратный сантиметр картины был драгоценен сам по себе, как жемчуг или серебро. Миша сказал: не требуй, художник сам решает, у Насти есть преломление, как говорит Инстинктивно (это из районо инспектор, Лада, ты ее знаешь ведь?). Когда я на весь мир прославлюсь, Цвета у меня будет носить лишь французские платья, я так ей и заявила. Нечего было надеть на передачу, тетя Люся дала ей свою вязаную кофту, словно из радуги, режиссерши на студии крутились возле Цветы, пошли провожать, мы им: надо зайти тут кофту вернуть! А разве это не ваша кофта? Мы же хотели зайти к вам и рисунок расспросить... Они не Цветой восхищались, а кофтой, а мы думали... Эта тошнота мне надоела, мутит, как в самолете, болезнь лезет. Скоро Миша-Майкл ко мне придет, а капельница не кончается. Главное, Дашка просила мне передать подарок слов! Она такая быстрая: не успеешь оглянуться — уже залезла на шведскую стенку, не успеешь испугаться — уже слезла. “Я без держась могу на стенке!” — говорит. Ничего желтого я больше не хочу, раньше Цвета утром спрашивала: “Яйца вкрутую, яйца всмятку или яичницу?” Я написала натюрморт “Богатый выбор завтраков”. В школе мне на выставке грамоту за него дали, а директор сказал: “Почему твои родители пишут заявление на материальную помощь, когда у вас выбор богатый?..”