Среди волосинок растерянно бродили блохи, словно понимали, что произошло что-то с их источником питания. “Мелкие” сказали, перебивая друг друга: был бомж, запинал его, и щенок заболел, и с тех пор лежит...
— За что Бог щенка наказал? — спросила Таисия у папы.— Он ведь ни в чем не виноват...
— Если палец болит — порезала, то нельзя спрашивать, за что Бог наказал этот палец. Бог тебя наказал... Или твои грехи тебя наказали...
Таисия вспомнила про сон с Вероникой, которая раздувалась, и больше не решилась спрашивать, хотя многое было все равно непонятно. Каждую секунду будущие видения счастливых прогулок с Куликом осеняли Таисию: и в главном они с Вероникой будут совсем неотличимы. В главном!
Кулику дали цинаризин, димедрол, антибиотики, витамины, залили все в его пятнистый изнутри рот. Таисия держала пасть, когда мама вливала лекарства, и видела черные пигментные пятна на нёбе. Хотя он был без сознания, челюсти его были сжаты так, что Таисия утомилась, раскрывая их навстречу лекарствам. После всех этих процедур щенок впал в тихое бесчувствие и только дышал.
— Дрожать перестал,— сказала Таисия.— Где “Молитвослов”, я хочу почитать над ним... и блох повыбирать.
— Кулик заснул, так ты пол хоть подзатри,— сказала мама.
Таисия моет пол, и у нее тряпка — это ледник, а ледник двигается, заполняя все щели, морозит все. Таисия выжала тряпку, начала затирать — весна наступает, потепление, всеобщее притом, весело стало в мире, ледник отступает с позором. Был север, теперь юг. Леднику пришел каюк. Тряпка только что несла заморозки, оцепенение, сейчас принесла жизнь, жаркий, сухой воздух. А Таисия словно из космоса смотрит на всю картину климата — незримый инопланетянин.
— Медленно моешь,— решила простимулировать ее мама.— Обед готов. Сейчас начнем.
Как это медленно? А ледник и не может, как мотоцикл, носиться. Или как ракета. Вдоль кромки тающего ледника шла кипучая жизнь. Она вовсю разворачивалась. У носорогов и мамонтов шерсть блестела, как вымытая шампунем. Кстати, Кулика надо потом вымыть шампунем “Дружок”, от блох... Про кромку ледника Таисии рассказал папа, он вычитал из журнала, а в журнал написал журналист, который вычитал у ученого, а тот, в свою очередь, узнал от настоящего ученого. А откуда все узнал настоящий ученый — неужели из самой жизни мира?!
Таисия представила себе настоящего ученого, который роется в земле, находит всякие кости, тряпки, тарелки разбитые, когда-то расписанные неизвестной девочкой, измученной перед этим мытьем пещеры. И вдруг Таисия представила, что девочка не расписала каменную тарелку, ее выгнали из племени, она медленно шла-шла, и ее съел пещерный лев.
— Ты чего слезы льешь? — заглянула ниоткуда мама.— Пол-то домывай!
А Кулик в это время снова завыл.
— Впереди ночь,— сказал папа.
Таисия впервые его почувствовала, как прохожего, хорошего, но прохожего, доброго, но все-таки проходящего мимо.
— Надо же: песик без сознания, а как мочиться, так встает с подстилки и отходит в сторону,— удивилась мама, чтобы успокоить дочь: вид у Кулика был неживой.
Мама взяла тарелку, посмотрела на нее и отложила. Когда вой Кулика пульсировал в квартире, можно было только дышать, больше ничего. Мама включила телевизор, но от этого стало еще хуже, потому что собачий вой как бы становился частью любой передачи. Маша Распутина плясала, и пляска принимала обреченный характер, в Чечне взрывали и бородатые командиры советовались, как достичь успеха, а вой Кулика делал эту войну еще безвыходнее...
Александра ушла к подружке ночевать. Папа не мог читать, потому что из каждой буквы торчал волосок воя. Если его в цвете выразить, этот волосок, то он покажется фиолетового оттенка — кожи удавленника.
Папа твердил про себя, как мантру: Таисия мала, она не понимает, что он должен готовиться к занятиям... новые способы для новых русских выдумывать! Тексты самому сочинить, свежую голову где-то взять завтра. И он твердил это про себя, каждый раз повышая тон мыслей.
Снизу торжественно пришли соседи, как делегация ближайшего нейтрального государства.
— На кухне у нас такой резонанс — все слышно!
— Взяли больного щеночка,— объяснила Таисия.— Мы его обязательно вылечим, он не будет кричать.
— Ну, ладно, ночью мы на кухне не бываем, а завтра ему уже, наверное, будет легче,— сказали они, а несказанное у них в глазах означало: если не будет легче, то как-нибудь нужно этого кабысдоха устранить.