На следующий день Гриша рано пошел к Игоренку: понес золотые часы. Их ему подарил поп Синегорской церкви — за то, что Гриша сказал, где украденные иконы. В общем, уже в полдень Гриша был в Калитве, купил золотое кольцо и стал искать Ларису. В одном кафе он встретил одноклассника (школу Гриша не закончил, потому что перед самыми выпускными экзаменами обвинил директора в краже стройматериалов, за что и... освидетельствовали его врачи и запретили сдавать экзамены). Одноклассник сказал, что видел Ларису по пути на пляж. Да ты, Гриша, смотри, она же спортсменка... чемпионка в этом...
Гриша пришел на пляж и сразу стал требовать, чтобы Лариса подарила ему сына. Она слушала так, что даже пустила на песок немного слюны. С тех пор как она помнит себя с мужиками, чего только не требовало от нее племя мужское, но рожать никто не просил. Всегда наоборот!..
Кольцо она взяла, надела: как раз. Ну, не зря ведь про Гришу говорят, что он этот... провидец. Обещала, что вечером придет к нему.
Гриша поставил в центр стола огромный букет георгинов, постелил чистое белье. Только Лариса начала на себе расстегивать что-то, как в дверь застучали.
— Гуселькин, ты? — спросил Гриша. Понял: Гуселькина выдала.
— Я... я... я тебе морду сейчас расквашу! Бабский угодник, жертва аборта! Что ты наплел жене моей?
“Нет, пора умирать”, — подумал Гриша.
— Лариса, ты вылазь в окно, драка тут будет.
— Ну и что такого — драка так драка, — буднично ответила Лариса и пошла включать свет.
— Отойди от двери! — закричал Гриша.
Только она отошла, дверь выпала, запахло перегаром и мужским потом: видимо, Гуселькин всю дорогу бежал, распалялся. Гриша видел, что удар придется ему по шишке, однако не успел загородиться. Но и Гуселькин получил в лоб от Ларисы чем-то увесистым. Это заставило Гуселькина ретироваться. Прибежал на шум Игоренок, который прогуливал беременную Маринку и увидел бежавшего человека.
— Шишка после удара опять расти начнет, — печально говорил Гриша.
— И опять спадет, — успокаивал Игоренок. — Пора тебе ее вырезать!
— И буду я Гриша, бывший Шиша?.. А вдруг это буду не я?
Игоренок ушел, а Лариса снова выключила свет... После того как маленький Гриша был зачат, а будущая мать крепко заснула, Гриша-Шиша долго плакал, стараясь неслышно вытирать лицо простыней. Голова сильно болит, а в больнице он лежать не может: там вокруг у людей под одеждой идет ежеминутное разложение или перерождение, а помочь нельзя ничем. Если бы Гриша умел лечить, он бы действовал с пользой, а так... Знание без дела — мертво, Гриша это еще в детстве понял, когда мать заболела. Была она человеком совершенно опустившимся, до нуля, до минус единицы, когда же заболела и слегла, то стала каяться перед сыном. А он ясно видел, как паутина смерти прорастает у матери внутри, но помочь ничем не мог, а хотел, о, как хотел-то!..
Четыре месяца Гриша провалялся почти без памяти: друзья за ним присматривали, кормили с ложки. Однажды приходила Лариса — уже неуклюжая, на пятом месяце. Гриша знал, что она пытается женить на себе Иванку-шофера с завода. Говорит ему, что беременна от него, Иванки...
В эту ночь Вовка Бендега дежурил у постели Гриши с бутылкой водки в руках. От вина он последние дни не пьянел. Пришлось купить водку. Гриша умирал, зная, что через четыре месяца будет на кладбище ползать между могил его сын. Даже не ползать, а барахтаться и кричать. Он будет сигналить миру, что живой. Муравьи приползут и захотят выесть глаза у младенца, но идущие со смены женщины заметят ребенка и отнесут в больницу. Небольшая припухлость на лбу станет заметна у него позже, когда его выпросят — за красоту и ум — приезжие венгры (муж и жена). Венгры тогда будут работать в Калитве (договор на год).
Пройдет десять — двадцать лет, и память о Грише-Шише станет слабеть, хотя кое-кому он еще пару раз явится во сне, а кого-то испугает строчкой из своих стихов, которая прозвучит над ухом почти как наяву...
ЗА ГРЕХИ МОИ
Начну, благословясь, вот с чего.
На ТВ меня спросили: что люблю больше — детей, мужа или писать рассказы. Я говорю: больше всего люблю Бога, а потом все остальное. После Людмила Александровна Грузберг мне хотела возразить: это же разные вещи — Бог и остальное, а вас спросили про остальное. Но, по-моему, для любви все едино... Либо, если разделять, то можно без конца. Ведь детей любишь тоже не так, как мужа. Более того, люблю писать рассказы не так, как писать романы, а пьесы — тоже по-другому. Пьесы тебе кто-то диктует, романы долго тебя греют, и во время бессонницы, и во время застолья они сами по себе пишутся где-то внутри, а рассказы — раз! — и готово.
...Это было в 1986 году. Мне сделали операцию (камни в почке). И вот лежу я ночью в палате, прикидывая, как удачнее выброситься в открытое окно: с разбега или вывалиться. Боль невыносимая, а промедол мне мой врач не ставит. Но поскольку со второго этажа убиться нет гарантии, то я — атеистка — от безнадежности с какой-то полуверой обратилась к Высшему Существу: