— Не мог. Об этом вообще много не говорят, вы знаете.
Ничего я не могу изменить в твоей чадящей судьбе, юноша нежный, думал ректор, вспомнив вдруг: “...но боюсь, среди сражений ты утратишь навсегда то ли прелесть робкую движений, скромность неги и стыда, то ли наоборот”.
Он, Баранов, не помнил, как очутился у Вязиных, и сказал лихо:
— Кошка бросила котят — пусть е...тся, как хотят!
Мать Баранова находилась далеко, в Кирове, и роль ее сейчас взяла на себя Софья, запричитала: советская армия тебя же сразу загребет, загребет. К картошке она достала банку грибов, грустящих в рассоле.
— А что, — сказал Алексей карамельно-хрустким тоном, — настоящий мужчина должен побыть воином... все дворяне — это воины... господа офицеры...
Он подкрутил серый ус и стал гоняться за грибом по тарелке с вилкой наперевес, думая: “Почему это не вся жизнь так устроена — говорить, что мужчина должен быть настоящим, храбрым, а в то же время уютно поедать все, что женщины ему мечут справа, слева, и все такие рафинированные”.
— Давай, нарисуй подарок Васе и Марте на свадьбу!
Глаза его начали распускаться навстречу алкогольному дождю, не только возможному, но и обязательному на свадьбе. Поэтому Алексей яростно рисовал всю ночь в холле. Девушки-студентки подходили, жаждущие опыления, а он им рассказывал про зубастых кур госпожи Кузяевой после ядерной катастрофы. Он не просто повторялся, а тут же описывал еженедельник “Определитель новейших тварей и растений, опасных для человека”. Особые приметы: у кур третий глаз, агрессивность и зубастый клюв. Охотятся стаей. Зачатки разума. Тогда казалось, что все это очень смешно. Госпожа Кузяева! А какие в будущем могут быть господа! ...И какие могут быть такие уж взрывы... Но мы теперь после Чернобыля — в общем, все понятно... охотятся там, говорят, куры — стаями на лисиц... ну, и господа появились вкраплениями, так вот.
Мусоля красный карандаш во рту, а потом касаясь им осторожно разных точек ватмана, Баранов развивал сюжет: картинки в “Определителе” будут голографические, и каждое изображение страшилища можно рассматривать со всех сторон... Вдруг сами собой плавной колонной прошли в голове пышно одетые мысли, как средневековые испанцы. Во-первых, надо у Вязиных взять на память альбом Модильяни. Я ведь их никогда не увижу, Вязиных-то! Прощай, Пермь, где каждый второй похож на Мармеладова! Я найду такой город (и хитренький голос спросил изнутри: “Где каждый первый похож на студента с топором?”)... такой город... Мысли, куда вы меня? Эй, мысли! Подожду, перекурю, пусть прекратятся. Но они оказались похитрее. Одетые в свои разноцветные рваные камзолы, они скрылись за холмом грусти о Вязиных, обошли его и вернулись еще большей толпой: “Мопассана бы двухтомник, барин. И кольцо”. Да-да, кольцо хорошо... Софья его не носит, у нее пальцы распухают.
Карминовая пыльца как бы осела на всем вокруг. Весна, но внутрь почему-то она не проникает, загоревал Баранов. День вставал очень веселый. “Озолочу всех!” — кричал он, разгораясь. Облака были в блестках, как любимые жены гарема. Надо сделать промоины в душе, тогда весна заструится внутрь. Ну, конечно, мне придется на свадьбе Помпи и Марты... в пять раз больше двигаться и шутить, чтобы походить на прежнего легкого Баранова.
На свадьбе Баранов так смотрел на простоватых Вязина и Софью: не смогу у них взять... рука не двигается в загребущем направлении.
— Софья, ты когда-то обещала отдаться мне, — громогласно начал он.
Вязин показательно захохотал. А Софья как несла стопку тарелок, так и пронесла мимо. Тут и заплодоносило право взять Моди и кольцо. Потом выяснится, что пятьдесят рублей он взял у Василия Помпи, а у Кондеевой умудрился дюзнуть несколько серебряных полтинников двадцатых годов с ужасным молотобойцем.
Когда Вязин хохотал, Василий Помпи понял, что друг его задет. Вдруг у Влада Вязина сделалось непроницаемо-мужественное лицо. Вася для друга торопливо сляпал защитную словесную конструкцию:
— Художники часто бывают ненормальными, но обратное неверно!
Новоиспеченная его тещечка добавила: мол, нормальный, что ли, Баранов — нарисовал Марту и Васю словно в тюрьме! Просовывают друг к другу руки сквозь стену. Она даже прикидывала: когда уже можно будет выбросить это злое кишение красок, чтобы вместе с ним ушла сила, которая приказывает...
— А что? — Баранов взрывообразно развел руки. — Так уж легко мы разве друг к другу прорываемся!
— Народ-то понимает, что искусство — это не игрушки, — полуспорил-полусоглашался Вязин.
— Все хорошо, все это правильно, — кивал Помпи. — Только само слово “народ” — мы уже не видим, как оно оскорбительно! Что такое — народ? Это то, что народилось. Подчеркивается одна биологическая способность размножаться.