Ректор показал, как он спешно надевает пальто:
— Вызывают в обком. И все равно я ничего не смогу для вас...
Пока он застегивал пуговицы на аэростатном животе, с Дустика мигом слетел томно-ленивый налет, она спросила, как простая студентка:
— Александр Иванович! Вам звонила Стерховская о документах в ГИТИС?
— Я подписал, возьмите у секретаря.
Вдруг Серафима поняла, что пушистый Вася Помпи кристаллизуется и становится непробиваемым слитком, адамантом. Непроницаемым голосом он спросил:
— Значит, вы положили Гачева на лопатки?
— Да ну... вы все спрямляете...
— Положили-положили! И знаете, почему? Потому что на вашей стороне истина. Не было и нет никакой славянской там... русской там... отзывчивости. Вот когда получу Нобелевскую, тогда они все пожалеют.
— Тем более, что у многих нобелевских не было высшего образования: у Бунина, у Шолохова...
— Не говоря уже о Еврипиде и Гомере, — разговор звякал о броневые плиты Васиного горя.
— Вас сейчас заберут в армию. Там ваш язык до полу... несколько укоротится. Ну согласитесь: ляпнуть о Троцком на семинаре по истории КПСС!
На Васю накатила бесстрастная злоба, какую, наверное, испытывали самураи. В армию! Надо попасть в десантные войска! Беспощаднее чтобы... бороться за свободу слова. И увидел себя в пятнистом комбинезоне, стрельба там, парашют, работа ножом, спецприемы (задушить, свернуть шею).
Но, слава Богу, ничего этого не случилось. Через двадцать лет он так вспоминал:
— Кэгэбня позвонила в военкомат. И я загремел в психушку. Даже в стройбат не рискнули отправить, чтобы я их Солженицыным не мог заразить.
Сережа! Костырко! Ты уже понял, наверное, что Серафиму будут мочалить. Шестидесятники никак не хотели растворяться в липком киселе застоя. Серафима лишилась и деканства, и заведования кафедрой.
Но сегодня, в два часа, у нее будет счастье (горе). Она услышит в телефонной трубке московский — с отлетающей челюстью — говорок:
— Получил твое письмо. Ты двенадцатое мая зачеркнула и написала двадцать первое. Эта ошибка меня встревожила: ты боишься идти в будущее. В наше общее. Будь ты смелее! Ведь победителей не судят, Серафим!
— Победителей не бывает, Боря.
— Я тебя очень прошу: делай быстрее свой выбор.
— Экзистенциалисты, конечно, хорошие ребята... Но иногда выбор требует... Моника же плохо спит, я тебе говорила, а любой стресс, сам понимаешь...
“Простоять бы всю ночь у телефона и разговаривать с тобой”, — ноги Серафимы чувствовались как состоящие из невесомых нежных зерен. Любовь ведь не мужчина и не женщина, но и не евнух. Любовь пользуется телом для своего проявления.
На том конце провода Борис как нормальный человек подчеркнул свою значимость:
— Вчера Дэзик приехал. Говорили о выезде. Он против.
Серафима рассердилась на Давида Самойлова: будь тот хоть в сто раз талантливее — какое право он имеет укорять ее Бориса!
Звонок в дверь означал, что пришла Марта со своей курсовой работой.
— Подожди, Боря, я впущу свою студентку.
— Даю тебе только три секунды!.. Или вот что: я кладу трубку, а ты мне перезвонишь... и через три месяца мы будем в Риме.
— Какая вы красная, Серафима Макаровна! Заболели? — Марта почувствовала себя как старшая сестра, ведь кто такой Валуйский по сравнению с ее Васей (пусть его исключили, он все равно будет великим, великим).
Серафима думала, что Марта усажена в другой комнате. А на самом деле Марта стояла и смотрела, как ее научный руководитель несколько раз поднимает трубку и кладет обратно. “Вот есть Пермь. Она — часть нашей Серафимы. И если Серафима уедет, все содержимое города вытечет, как из разбитого яйца”. Марта как раба любви сразу поняла смысл этой сцены.
Серафима еще раз протянула руку к телефону и уронила ее на фартук глазоломной расцветки.
— Так я пойду, Серафима Макаровна?
Выбрела кошка-богатка с гноящимся глазом. Она сразу поняла, как Марту можно использовать, и стала тереться об нее, сильно подталкивая к креслу: садись быстрее — я на тебе развалюсь.
— Купили мазь для несчастной нашей Гейши, так Моника сначала на собственном глазу ее испытала, чтобы выяснить: жжет или нет. — Серафима заварила черный, как безлунная ночь, чай.
Кошка Гейша с удивлением обнаружила, что ее бросили гладить и говорят о чем-то невыразимо мелком: типическое или личное важнее в романе.
Серафима брала каждое печенье через раскаленный чайник.
— Давайте я подвину поудобнее. — И Марта взялась за псевдомодерную вазу на стебле.
Серафима начала: один знакомый из Москвы звонил, он хочет эмигрировать... работал на радио, у него сложности, наподобие того, что у вашего Васи. Госбезопасность в претензии к нему, в общем...