Вязин-то помалкивал на той стороне связи, и только по потрескиванию в трубке Вася знал, что Влад слушает.
— Марта мне уже перед тобой звонила, — наконец заговорил он. — Она не нашла там твоего мужественного придатка. Он с тобой? Ты где сейчас, откуда звонишь... Ну, привет Дустику!
— Слушай, я же на содержании у женщины не потому, что я сладострастный червь, сволочь... мне КГБ не дает нигде задержаться, ни на какой работе (он говорил “ке-ге-бе”).
Вязин подумал: козлиный прононс у Помпи в слове “ке-ге-бе”, такой козлиный, словно это слово трехбуквенное придумал большой ночной козел, руководящий шабашами.
— Ну, Вязин, тут в дверь звонят, я пойду открою, Дустик сейчас в ванной, привет твой, Влад, я ей просуну...
— На кончике отростка, да? — Вязин глумливо уточнил.
...Вася открыл дверь.
— Доброслава Александровна дома? — Это был человек, желающий быть безликим и сразу стереть после себя все пятна воспоминаний, но тут произошло столкновение с Васиным желанием сунуть свой римский нос внутрь любой души, и в результате мы знаем, что кратковременный посетитель этих страниц был подпольный цеховик, спасенный от тюрьмы мамой Дустика (адвокатом).
— Вот шоколадку передайте Доброславе Александровне. — То, что Вася был в халате, внушило ему самые уютные мысли, и он по-родственному, с намеком на тепло, кивнул шершавым лицом.
Вася почувствовал, что безумно хочет кусок сладкого. Он, дрожа, начал разворачивать нежно и слабо динькающую фольгу, думая с удивлением: запах какой-то несъедобный. И вдруг в глаза ударило: слабого грибного цвета — сторублевки! Слюнные железы, которые уже готовы были пуститься в работу, испуганно заверещали за ушами, страшно тормозя. Он бросил фальшивку, “шоколадку” со сторублевками — одна к одной, — не подумав, что делает. И тут вошла Дустик, голая. Она протяжно, всесторонне блестя своей смуглой кожей, перелилась к плотной хрустящей пачке. У нее было грибосборное выражение лица. Но Помпи было куда отвернуться: в окно видна Кама. От внезапного броска взгляда все дома разбежались и легли по сторонам, а река встала вьющейся загородкой, но плотной такой. Когда он повернулся к Дустику, уже не было заметно никаких признаков денег.
— Надолго ты? — спросила Дустик. — Ко мне...
— Ну, лет на десять, а потом сядем и обсудим.
Дустик спокойно потекла головой вниз:
— Правильно, Марта пожила с гением, хватит, уступи...
— Доброслава Александровна когда придет? Кстати, бери ручку — пиши: отчества есть только у восточных славян! Значит, до сих пор еще — как бы сказать — память человека без границ плавно переходит в память рода. Странно... рудимент. Прогресс — это состояние духа, а не количество игрушек, облегчающих жизнь. Значит, мы не можем говорить об отсталости... По вертикали — слияние с предками, по горизонтали — страсть к беседам...
Невинные вещи сгрудились, они стояли, лежали, висели, тяжело стеная от ненужного соперничества, которого они сами не хотели. Серебряный восьмисвечник, видимо, давно унесенный каким-то комиссаром из разграбленной синагоги, недоумевал рядом с иконой Николая Угодника, а коврик с первой сурой из Корана был наполовину закрыт индийскими сандаловыми слониками. Трехкомнатная квартира была как бы вообще бескомнатной из-за толп и стай вещей, которые, казалось, уже вот-вот начнут висеть посреди единственно пустого пространства жилой кубатуры. Узорный кумган дагестанский... и Вася стоял на равных с ним, только узоры его были внутри. Бесшумно вошедшая Доброслава Александровна стояла и смотрела на Васю, как на очередную игрушку своей дочери. Не самую лучшую. “Не слишком он дорого мне обойдется”, — твердо решила она и дружески сказала:
— Ну, ребята, разгружайте сумку — будем ужинать.
Первые полтора года Дустик играла в то, что она записывает: хватала первый попавшийся продолговатый предмет и делала вид, что записывает мудрейшие высказывания Васи. Чтобы проявить смех ситуации, она сразу становилась маленькой, суетливой, каким-то жалким секретарским придатком. А потом снова вплывала в свое медовое бесконечное струение, и Вася был доволен почти до счастья.
А когда Вася в первый раз засобирался (это выглядело почти невинно: “Хватит, пожила с гением — дай другим!”), Дустик схватила настоящую ручку и эти слова записала. И дальше, не разгибаясь, несколько лет записывала за ним. Все же он был недоволен:
— Ты не производишь первичную селекцию. Скоро ты будешь урчание в животе моем записывать. — И колыхал всеми своими красивостями: экономно редеющими волосами и лицом с опрятно кристаллизующимися морщинами.