Как же это раньше он не замечал, что у Эвы сиреневые отсветы во взгляде! Ну, письма от нее не получал, вот и не замечал. А она на самом деле еще лучше, чем в письме.
— Ты знаешь, что у тебя во взгляде — сиреневые отсветы? — спросил он.
— А зубы не фосфоресцируют, нет? — усмехнулась Эва.
Гоша почувствовал какую-то сильную скомканность в сердце. Она что — смеется над ним? Этого-то он не ожидал, нет, никак не ожидал! Над ним много смеялись, когда он был влюблен в первый раз, но не хотелось больше ничего такого! Ужасная догадка мелькнула у него: да уж не роз… не розыгрыш ли это письмо?
И вдруг он вспомнил, что Эва просила не говорить о получении письма! Значит, это от смущения она так… Боится, что я напомню о письме. Но я ведь обещал! То есть она просила, и я буду, конечно же, молчать!
И тут он вдруг заметил, что Эва постриглась — покороче — и стала еще более беззащитной. Это она для меня постриглась, вдруг понял он.
Эва сняла свой синий в пятнах халат и осталась в чем-то клетчатом:
— Сиреневые отсветы… может быть, потому что я такая сиреньщица! Когда сирень цветет, у меня вся комната в букетах. И все мне мало.
Он намек понял: весной будет дарить ей по три букета сирени в день! И вдруг ему захотелось быть веткой сирени и гладить Эву по щеке, когда она наклонится насладиться ароматом…
Гоша заметил, что без рабочего халата Эва стала другой. А, вот в чем дело! Она была неласкова, потому что стеснялась, что предстала передо мной в явно смешном виде.
— Ты хочешь сфотографироваться? — спросила Эва.
— Да вообще-то… я и не знал, что ты фотографируешь.
— Тогда... — она вопросительно смотрела на него несколько секунд.
Смотрит на меня, как на репейник. А зачем звала: приходи-приходи. Тень с кудрями Эвы двигалась параллельно по стене, и он подумал: писала письмо Эвелина, а встречает его скорее тень вот эта — с кудрями, но тень. Ничего в ней нет из того письма!
Писала “подсолнух-подсолнух”, а сама перебирает фотографии и не смотрит в мою сторону. Он же только и делал, что смотрел на нее. У Эвы были странные кудри, в розы свивавшиеся — нет, в полурозы, в намеки на розы…
— Так что, — еще раз спросила Эва скучным голосом, — тебя сфотографировать?
Времена года внутри Георгия стремительно неслись: только что была зима, по которой он шел к Эве, затем мысленно он уже подарил ей полный стол букетов сирени весной, а вот уже — осень без лета, все надежды осыпались, как желтые листья… где-то там, в душе.
Он сделал некий извинительный жест и собрался уходить.
Тут вдруг за стеной женский голос громко затянул: “Светит незнакомая звезда — снова мы оторваны от дома…”. Гоша и без песни понял: зря он сегодня оторвался от дома — там было так хорошо, а здесь…
“На-де-е-е-жда-а-а — мой компас земной, а удача — награда за смелость”, — продолжали петь за стеной.
Да, удача — награда за смелость, повторил про себя Гоша, но я не струсил — пришел. Однако оставаться здесь сейчас становилось нестерпимо трудно — нужно уходить.
— Ну, я пошел, — сказал он надломленным голосом, надеясь, что она задержит его.
И она задержала:
— Подожди! Мой табунок не поверит, что ты был у нас в гостях!
— Табунок — это что?
— Это кто. Девчонки из комнаты. Можно, я тебя за столом сфотографирую?
Она выдвинула из-под кровати свой чемодан и раскрыла его. И когда открылся чемодан посреди этой бедной общежитской комнаты — словно открылась ее душа! Там сверху лежал томик Сэлинджера, в углу — старая медная иконка, а сбоку — фотоаппарат. Он впервые увидел ее в ореоле письма! Эва, так вот ты какая!
Со стесненным сердцем Гоша двинулся к стулу и сильно стукнулся о край металлической кровати. Хромая, дошел до стула и сел. Когда Эва наставила на него объектив фотоаппарата, он вдруг увидел, как она красиво щурится, и в сердце… что-то…
— Конфеты — увы — растаяли... — сказал он.
— Подожди, я провожу тебя, такого хромого, больного.
Они вышли. Гоша взял ее сначала за рукав пальто, Эвелина не возражала, тогда он взял ее за руку. Понимал, что хватил через край, но не мог остановиться. Рука была маленькая и родная. Совсем своя.
— Сегодня опрокинул букет…
— Покинул банкет? Ты был на банкете — в честь кого?
Он понял, что — держа Эву за руку — весь расслабился до такой степени, что даже дикция нарушилась — в таком, значит, напряжении был до…