— Свобода, за которую боролась Серафима Макаровна, сослужила ей потом. Все лекарства, которые продлили ей жизнь на несколько лет, можно было купить только в эпоху рынка. Раньше они не доходили до нас. А рынок пришел после перестройки, которую шестидесятники на своих плечах...
Валуйский не дал ему закончить:
— Ну хоть здесь-то от своих глупостей вы нас освободите! Какой рынок? Серафима Макаровна рынок не приняла... Она была за социализм с человеческим лицом.
Но все равно ощущение продолжалось светлое. Речи были обыкновенные: что в центре Перми памятник надо поставить и срочно надо собирать воспоминания для книги о Серафиме. Помпи тут же сказал, что издаст в течение недели, только тексты подавайте!
—... за день до смерти Серафима Макаровна мне говорит: “А вы знаете, что Сергейчук купил мастерскую! Будет картины писать”. За день до смерти... он, видимо, позвонил, а она рада.
— ...всегда можно было позвонить, когда в школьную программу ввели русское зарубежье. И Серафима Макаровна говорила: “Берите карандаш, пишите! Сначала о Набокове...”
— А помните, как мы эту Острицу, Мокрицу раздавили?
— УстрИцу? Да, было дело. Да, тогда Серафиме больно досталось.
Помпи тут вдруг добавил:
— А что еще можно ожидать от Перми — города стукачей!
Влад Вязин не удержался:
— Чего на Перми-то останавливаться? Всю страну надо назвать стукачкой, всю планету! Пора уже подыскивать другую планету, более благородную
— ...Серафима говорила в последние годы: “Все рушится в университете, стипендии не платят, стены облупились, единственное, что мы можем — не снижать духовную планку!”
* * *
Глаша и Стеша говорили Софье: мама, пора стричься — ты уже вся заросла, сколько можно горевать по Серафиме Макаровне!
— Кстати, чем отличается циник от скептика? — спросила Глаша.
Софья спрямленно ляпнула, что циник живет без Бога — она часто всех отсылала к высшей причине. А Вязин начал из бесконечности: в Древней Греции циники были киники, это не то что сейчас: те были бескорыстны, отказывались от необходимого, Диоген жил в бочке. А нынче уж... циник — это негодяй в тонком плане, сам он может и не совершать подлостей, но слова... А слова ведь сбываются!
Софья набрала номер Вики. А какие волосы были у Серафимы Макаровны! Не то что у меня.
— Я тебя жду в своей мастерской, — сказала Вика.
Про свою работу она теперь говорила так важно, будто из волос скульптуры ваяет. Из Софьи, с ее широкими костями лица и слегка притопленным носиком, Вика сделала чуть ли не персонажа Эль Греко! Так постригла и замысловато пустила под сложными углами волосяные течения, что их невидимые струения длились на лице, обтачивая его и удлиняя.
— Умерла наша голубка, — повторяла Софья, глядя в зеркало, где эльгрековские глаза отражали невидимое умственное небо.
— А мне снится она, — сказала Вика и завихрила последний пучок волос. — Каждую ночь говорит: темно! Я отвечаю: “Молюсь за вас, Серафима Макаровна, ведь уже светлее стало, правда?” — “Правда. Но темно”. Вот сейчас Моника придет, давайте вдвоем насядем: выпросим свидетельство о смерти, закажем панихиду.
Моника привела обкорнать своего сына. Он размахивал бластером, который, завывая, тарахтел и взблескивал разными огоньками.
— Ты прямо как новый русский, — сказала Софья.
Бластер издал очередной пульсирующий вой.
— Да нет, какой я новый русский! — бойко и рассыпчато возразил мальчик. — Мне уже четыре года. Вот когда я родился, тогда я был, конечно, новехонький русский, а сейчас какой я новый!
Бластер захрипел по-больному.
— Синтезатор барахлит, — сказал малыш, изобразив на лице подсмотренное где-то озабоченное выражение шофера, прислушивающегося к перебоям в машинном сердце.
Вдруг у него все сдуло с лица, и он умчался в угол салона, чтобы понаблюдать, чем это зеленым таким гадким мажут старушке лицо. Он подбежал и уставился, жадно познавая. А Моника сказала, извиняясь:
— Невозможный ребенок!
Софья сразу ринулась своим новым утонченным лицом в разговор:
— А где они — другие-то, кто из них возможный... Я вчера отбелила блузку Глашину, а там, оказывается, растворился-обесцветился телефон юноши некоего! Откуда я знала, что этот клочок бумажки в кармане?
Тут мальчика посадили в кресло, и полилось привычно-заезженное: сколько процентов от бабушки, нос дедушкин, уши отцовские.
— Моника, Серафима Макаровна снится Вике, — круто взяла Софья. — Говорит, что ей темно. Нужно панихиду заказать, а для этого дай нам, пожалуйста, свидетельство о смерти!
Моника ответила:
— Не знаю... Мама не носила крестик, никогда в церковь не ходила.