Ляля дернула руку к конверту, чтобы взять обратно рецензию, но спохватилась: два дня лишней работы!
- Чернота, - сказала Ляля про анекдот, а про себя подумала: «Как жаль, что мы, рецензенты, не пишем под псевдонимом».
Она была напряжена против отчима давно. Он с двенадцати лет таскал ее по театрам, заставлял ходить в студию, читать «Фауста» в разных переводах.
Вечно он писал свои сценки и рассылал их по редакциям! Собирал студенческий жаргон, когда Ляля поступила в университет, всех ее гостей замучивал глупыми вопросами о жизни, записывал все реплики на маленькие бумажки, которые совал в конверты, кульки и старые материны сумочки. Количество таких накоплений росло. Ляля говорила друзьям, что в старости у отчима и матрац и наволочка будут набиты такими бумажками, он их ночами иной раз будет описывать. А по утрам доставать и просушивать, распространяя на всю квартиру творческий запах мочи, ругая сына за рваную клеенку и прочее... Да, у Ляли был единоутробный брат: сын матери и отчима. Он на двенадцать лет моложе Ляли. Теперь там его таскают по театрам и тычут в «Фауста».
Ляля вспомнила, как в последние годы в Перми отчим ее особенно раздражал. Все казалось неприятным: как он ест, выбирая рыбные кости прямо на стол, как сплевывает в унитаз, не смывая плевок, а в нем всегда сгустки крови, а мать еще его защищает:
- В Перми у всех плохая печень, вот и сосуды проницаемые!
Когда у Ляли в первый раз в слюне показались прожилки крови, да и Толику хотелось жить в Москве, мать сразу подсуетилась, словно давно мечтала разделить их с отчимом. Как раз нашлись знакомые. Этот самый главный редактор, который сейчас опекал Лялю, был женат на маминой однокурснице, и в Перми были ее родители, старики, не очень-то пышущие здоровьем, поскольку всю жизнь прожили именно в Перми, где такая вода, и все это оказалось на пользу Ляле. Ведь за ними нужен уход, и мать Ляли все взяла на себя. Даже уколы, бывало, сама им ставила - она была известнейшим врачом.
Все делалось для того, чтобы Ляля поступила в аспирантуру, но пока удалось только устроиться в журнал. Значит, отчим не перестал писать свои «сценки», только теперь посылает их под псевдонимом!..
Ляля не хотела говорить об этом Толику, поэтому вышла с деловым видом и взяла мужа под руку.
Когда они пришли, все уже вакховали.
Ляля села напротив толстяка-холостяка Миши Лапина, которого она еще год назад выбрала муляжом-тренажером, и с тех пор обкатывала на нем приемы своего кокетства: то ноги переставляла, то крылышки на сарафане поправляла, то руки вдруг захотела умастить персиковым кремом - помогала хозяйке посуду унести и вымыть перед горячим. И вот кожа показалось - будто бы - суховатой. Ляля красиво умащивала перед Мишей свои руки кремом. И холостяк не устоял.
- Чтоб сподручнее пошшочины ставить? - спросил он взволнованным голосом, якобы шутливо передразнивая пермский говор.
- Ну что ты, кому пошшочины? - Ляля быстро погладила его по руке.
Миша разволновался, стал ходить возле Ляли кругами.
А Толик потом удивлялся, откуда в Ляле неистощимые запасы женственности: уж вроде он их истреблял, расхищал, а они все не уменьшились. Он не знал, что Ляля отрабатывала их на тренажере, как - впрочем - и некоторые высказывания.
- Писала рецензию на одного Феликса, - сказала она Мише. - Сколько их в науке и искусстве. Надо бы процентаж ввести!
- Ну и кто выиграет? - ответил Миша, явно думая о другом. - Мы и так отстали от Америки, куда уж дальше-то. У Петра Первого и то был Шафиров - приближенный еврей.
- Не слыхала.
- Ну вот, Шафирова не знаешь, а еще антисемитка! Я на вас вообще удивляюсь. Вот стоит твой Толик и листает Фолкнера, а бедный Уильям всю жизнь боролся против расизма. При этом Толик - славянофил, но думает: он-то уж понимает Фолкнера как никто другой.
Возникло напряжение. Ляля поняла: Миша раздражен против нее, потому что она водит его за нос своим кокетством, она быстро думала, как его умаслить - с москвичами она не должна ссориться ни в коем случае. В конце концов, наплевать ей на все национальности, если удалось пристроиться к национальности под гордым названием «москвич». И она вспомнила про мечту Миши о черепе собаки и с кавказским радушием предложила:
- А мы-то тебе череп собаки приготовили подарить! Уже в коридор выставили, к порогу. Но забыли взять.
Миша как-то странно замолчал. Словно говоря: «А мой череп никому не пообещаете?» Потом кивнул. Пошел к столу и стал с жадностью холостяка поедать конфеты. У Ляли с Толиком не было детей, но пятилетнее замужество отбило у Ляли охоту к таким юношеским удовольствиям, как конфеты. Столько все время забот, жизненно важных. Всегда нужно думать, что говорить. Это москвичи могут что угодно высказывать - а ей-то нужно еще как следует закрепиться здесь. Ляля себя пожалела...