– Ну пей же! – втолковывал Григорий, подсовывая стакан.
От бражки пахло свеклой и спиртом.
– Что с Ниной? – спросил Петр.
– Обмывают. Сиди! – заметил Григорий, что Петр дернулся. – Бабы все сделают, что надо для покойницы.
Заплакала жена Григория. И у Петра наконец хлынули слезы.
– Вот-вот, поплачь, легче станет, – похлопал его по спине Григорий.
Легче не стало, но мысли прояснились. Однако все равно будто не он, а кто-то другой в его теле, его голосом выяснял, кто должен освидетельствовать смерть, где заказать гроб, как пригласить священника.
– Ты точно домовыну хочешь? – деловито уточнил Григорий. – Дорого выйдет деревянный гроб.
Петр настоял.
А священника не было.
– Где-где! – чуть не крикнул Григорий. – Убили, вот где. Застрелили. Некому отпевать! И не надо по нынешним временам.
– Дети? – спохватился Петр.
Григорий махнул в сторону занавески на дверях:
– Тут они, с моими. Пускай побудут.
Не только попа, но и псалтырщиц тоже в селе не нашлось.
Петр вернулся в хату, когда Нина уже лежала на столе в гробу, а чужие ушли. Зажег свечку. Горе навалилось с новой силой.
Скрипнула дверь.
– Вот. Вы уж сами почитайте, Петр Ильич, – Акуловна принесла затрепанный Псалтырь. – Бабоньки боятся. Власти не велят. Говорят, Бога нет.
Она перекрестилась и ушла.
Петр постоял, подумал и не стал доставать из баула с памятью венчальные иконы. Ограничился Феодосием Печерским. Как-то не решился он трогать без спроса дорогие Нине вещи.
– Сейчас, Нина, – заговорил он, и казалось ему, что она слышит, только ответить не может, как слышат, но не отвечают тяжелобольные люди, – сейчас почитаю. Вот так.
Он открыл книгу.
– Слушай.
Но слова первого псалма он разбирал с трудом, его душили слезы. Третий, конечно, знал наизусть, проговорил без запинки, не заглядывая в книгу, и успокоился. Как будто встретил старого друга, который взял с его плеч ношу. Дальше пошло легче и от всякого знакомого псалма становилось светлее на душе. Он то начинал дремать, вконец обессилев, то просыпался и продолжал чтение.
Пришла Нина. С распущенными волосами. В красивом летнем белом платье в зеленый горошек. Он у нее такого и не видел никогда. Стояла и смотрела на него из темных сумерек с ласковой улыбкой.
– Тебе холодно? – спросил Петр.
Печка была не топлена. Сам он сидел, набросив шинель. А Нина в таком легком одеянии. Замерзнет же.
– Нет, – ответила, – Петя, мне не холодно.
Он протянул к ней руку, но она не подошла. Не хотела, чтобы он ее коснулся. Она же умерла. Ей уходить. В вечность. Что там? Мрак? Пустота?
– Тебе страшно? – спросил он.
– Нет, что ты. Мне не страшно. Мне хорошо.
Надо было еще спросить. Надо было не отпускать ее. А он задремал опять.
Очнулся. Зажег погасшую свечу, покосился на профиль в гробу.
– Спи, родная, – и продолжил чтение.
С похоронами тянуть не стали. Выкопали яму рядом с надгробием первого мужа. Стояли мрачной толпой, спинами к разрушенной церкви. Смотрели на свежевырытую могилу. Петр поднял голову. На сверкающем голубом весеннем небе белело несколько пушистых облачков. Петр запел:
– Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром...
И первый бросил горсть земли.
Петру выражали соболезнования и расходились. Он слышал, как говорили между собой: «такая молодая, жить бы, да жить», «на кого детей оставила». Равнодушные, ничего не значащие слова. Особенно резануло его чье-то женское «мужик видный, быстро себе новую бабу найдет».
– Лучше б поминки справил, а не на домовину потратился, – ворчал под боком Григорий. – А то не по-людски получается.
– Я штофик захватил помянуть Нину Ивановну, – отозвался стоявший рядом Степан.
– Это дело, – оживился Григорий. – Ну пошли уже ко мне, хватит стоять.
Петру было все равно идти или стоять. Стоять незачем, идти не к кому. Нина умерла. Как жить? Он догнал Григория и Степана. Рядом с ними шли дети, Яша с Ниной-маленькой. Спотыкались, как слепые. В хате забились в угол и сидели непривычно для них тихо. Взрослые выпили и закусили огурчиками – остатками тех, что засолила Нина. Степан откланялся, а Григорий остался. Заскочила Акуловна, начала было причитать, но Григорий быстро налил ей остатки водки. Опрокинула, хрустнула огурцом.
– На вот, сняла, как обмывали. Не закапывать же, – протянула Нине-маленькой колечко. – Будет тебе память о матери.
– Ну-ка дай сюда, – перехватил его Григорий. – Золотое. Что это за камушек?
– Бирюза, – выдавил из себя Петр, пытаясь сдержать слезы.
Колечко это, и правда, золотое, с бирюзой и еле заметными жемчужинками – единственное украшение, которое Нина не смогла выменять в Киеве на еду. Она рассказывала, что никто брать не хотел – одна жемчужина выпала. Ущербное. Нина надевала его в Вербилках в школу, чтоб выглядеть нарядней. «Не заметно пустоты?» – спросила как-то у Петра. Он ее тогда поцеловал, сказал, что она самая красивая в целом мире, и кольцо красивое, необычное сочетание камней, а как времена изменятся к лучшему, они вставят недостающий жемчуг у ювелира.