— Немедленно отведи ее в камеру обратно!
— Слушаюсь, господин оберштурмфюрер.
XIX
Хотя вопрос о судьбе Нины был уже решен, Лингардт решил сделать еще одну попытку. Его распирала злоба, потому что он не сумел преодолеть сопротивление этой девушки. Она была сильнее его… Он не хотел сознаться себе в том, что Нина Сагайдак умаляла его престиж в глазах начальства. Это же черт знает что такое! Он бессилен перед какой-то девчонкой! Да, именно бессилен. Нечего утешать себя тем, что она действительно ничего не знает. Знает, конечно. Знает большевистское подполье. И молчит…
Когда ввели Нину, Лингардт решил взять тон доброго увещевания.
— Будь благоразумна. Я должен тебя предупредить, что речь идет о твоей жизни или смерти. Не только я — никто не верит, что у тебя не было никаких связей с подпольем. Как это карается, ты уже знаешь. Но могут быть смягчающие обстоятельства, и главное из них — это чистосердечное признание и раскаяние. Ради чего ты, молодая, красивая и талантливая девушка, должна идти на смерть? Ради того народа, к которому ты обращалась в листовке? Но ведь он продал тебя, твой народ. Стоит ли губить свою жизнь, которая может быть такой прекрасной?
— Народ мой тут ни при чем! — жестко ответила Нина.
— Как это — ни при чем? А Павловский? Разве не он выдал тебя и твоего друга немецким властям?
— Да разве он народ? Он трус и подлец! Народ мой, господин следователь, борется на фронтах и в партизанах.
— За что ты так ненавидишь нас?
— А за что вас любить? За то, что опустошили наши города и села, что разлили по нашей земле море слез и реки крови? Разве этого мало, чтобы вас ненавидеть в тысячу раз больше, чем я?
— Так, так… — Лингардт постучал пальцами по столу. — Все понятно. — Он закричал: — Эй! Кто там?
Вошел надзиратель Павленко.
— А где ефрейтор Томме?
— Он после дежурства спит. Заступит в ночную смену.
— Ладно. Убери девчонку в камеру! В ту самую! И позови сюда Томме. Немедленно!
— Слушаюсь, господин оберштурмфюрер.
Когда Томме вошел в кабинет Лингардта, тот разговаривал по телефону, и по отрывочным фразам ефрейтор понял, что речь идет о нем и о заключенной Сагайдак.
Окончив разговор, Лингардт откинулся в кресле и пристальным взглядом смерил неподвижно вытянувшегося перед ним немца.
— Ну, рассказывай, как же это случилось, что ты вывел из камеры к отправке в рейх важную подследственную преступницу. Как тебе пришло в голову такое?
— Это недоразумение, господин оберштурмфюрер. Я не понял…
— Ты не понял?! — закричал Лингардт. — Сообразительный парень, как рекомендовал тебя твой оберст, — и ты не понял! Ты присутствовал на допросах Сагайдак и видел, что она непримиримый враг рейха! Ты не понял, что таких, как она, надо расстреливать, а не вывозить в фатерланд?!
— Простите меня, господин оберштурмфюрер, я ошибся, я допустил оплошность…
— Это не ошибка и не оплошность! Я не верю этому. Просто ты пожалел эту девчонку, нашего врага! Ты не сумел быть настоящим немцем здесь — поучишься этому на фронте. Сегодня же на фронт! Вон отсюда!
XX
Она знала, что в тюрьме есть такая камера, много слышала о тех, кто сидели в ней, отрезанные от мира, обреченные на смерть. Раньше как-то не приходило в голову, что она сама может оказаться в камере смертников. Кто она? Опасный для оккупантов руководитель подполья? Командир партизанского отряда, пойманный наконец после долгой охоты за ним? Или какой-нибудь важный преступник?.. «Я мало сделала для борьбы против фашистов, для подполья, для партизан, — думала Нина. — Надо было работать гораздо больше и активней… Что пользы от меня теперь в этих глухих, молчаливых стенах, где не с кем слова сказать?»
Она обвела глазами пустую комнату, и взгляд ее остановился на поцарапанной стене. Приглядевшись, она прочитала:
«Здесь сидел Шаренок И. Г. в ожидании смерти. 21.II—1943 г.».
«Шаренок… Кто же он такой?» Фамилия казалась знакомой, и сидел этот человек здесь, видимо, совсем недавно.
Нина присмотрелась к другой надписи. Наверно, давняя, ее трудно разобрать:
«Сижу, жду смерти. Люди, боритесь против фашистов! Назар Насенник».
«Какой-то Насенник работал на станции, — вспоминает Нина. — Но, как его звали, не помню».
Надписи на стенах. Много их… И все их сделали люди, боровшиеся за Родину, за Советскую власть, за нашу правду, против фашистских извергов.
На что она может надеяться? Ведь в январе 1942 года оккупанты повесили в центре города десять детей. Почему же не могут расстрелять ее одну, шестнадцатилетнюю?