И какое им дело до того, что на дворе весна, что она, Нина, собственно, только начинает жить, начинает по-настоящему воспринимать и сознавать красоту жизни…
Нет, нет, не надо об этом думать. Теперь нужно только одно: выстоять до конца. Спокойно и достойно. Как любимые герои ее книг — люди, боровшиеся за Советскую власть, как отец, как его друзья — бойцы революции и гражданской войны… Как часто рассказывал о них отец маленькой Нине, как часто ласково звал ее дочкой партизана…
Трудно, оказывается, быть на их месте. Милый, милый папа…
Нина сидела на топчане, уставившись в пол, и думала. Потом ходила по камере из угла в угол долго и упорно, будто искала ту щель, через которую можно выскользнуть отсюда, оказаться на воле.
Но щели не было. Единственное, что связывало ее с миром, было окно. Зарешеченное, до половины забитое снаружи досками. Виднелись через него лишь чистое весеннее небо и крыши ближних домов.
Нина тихонько передвинула к окну топчан, стала коленями на подоконник и, осторожно прижимаясь к косяку, выглянула.
Там, на воле, зеленела трава, цвели сады, порхали с ветки на ветку веселые птахи.
Зарябило в глазах, захватило дыхание. От всего увиденного и услышанного чуть кружилась голова. Подумать только: когда ее вели в тюрьму, на дворе еще лежали остатки снега, грязного, ноздреватого. А теперь, видно, и у нее дома вся усадьба в цвету. Большой, чудесный сад, так любовно ухоженный дедушкой. Сейчас, конечно, он запущен, но все равно прекрасен в эту пору цветения. А любоваться им, видно, некому… Все помыслы бабуси и Толи только о ней, о Нине. Что с ними будет, когда узнают о приговоре?.. Как перенесут? Одинокие, беспомощные… Ведь и огород уже надо сажать. Кто им вскопает его, кто посадит?..
Больно стоять коленями на твердом подоконнике, но Нина не в силах оторвать взгляда от белеющих за тюремной решеткой садов. «Чей же это двор за тюремным забором? — думает Нина. — Хоть бы вышел кто из хозяев…»
И вдруг она увидела в саду под густыми ветками яблони двух девушек. Одну из них она сразу узнала: ведь это ее школьная подружка Таня Никитуха. Девушки пристально смотрели на зарешеченное окно.
— Таня, Танечка, — тихонько позвала Нина и подняла лицо к форточке.
Таня сразу увидела ее. Мгновение она молча вглядывалась в лицо Нины, а потом начала показывать жестами, что там, на вышке, стоит часовой.
Как передать девушкам, что ее ожидает?
Нина подумала, потом показала пальцем на себя, затем протянула руку в направлении леса.
Но, видимо, Таня не поняла ее жеста, не поняла, что это отправка в лес, где оккупанты расстреливают советских людей, борцов против фашизма.
Тане казалось, что жест в направлении леса означает для Нины выход на волю. Поэтому вместе с подругой Таня весело заулыбалась и замахала руками.
«Не поняла», — горестно подумала Нина и отрицательно покачала головой.
Таня недоуменно уставилась на окно и развела руками.
«Что же делать? — печально думала Нина. — Как объяснить, что меня не сегодня-завтра поведут в лес на расстрел?»
А что, если запеть песню? Такую, чтобы Таня догадалась. Но какую? Быть может, «Орленок»? Да, да, именно «Орленок»! Правда, тюремщики могут помешать… Но часть песни Таня услышит и все поймет…
Нина устроилась поудобнее на подоконнике, и запела:
Услышав пение, часовой на вышке встревожился и кликнул полицая у ворот.
Пока они переговаривались, из окна лился чистый девичий голос:
Чем дальше пела Нина любимую с детских лет песню, тем больше проникалась ее настроением.
Лицо девушки становилось все печальнее и суровей…
То была песня, которую они пели когда-то в неизмеримо далекие и столь близкие сердцу дни школьных походов, пионерских костров.
И вдруг Нина увидела, что лицо Тани исказилось, по щекам побежали слезы…
«Поняла», — с грустью подумала Нина.
Она продолжала петь, прильнув лицом к зарешеченному окну своей тюрьмы: