- "Вопрос идиотский, - сказал Роджер, - а коммунистов ты встречал?" "Нескольких; из породы наивных идиотов. Остальные более или менее удачные конформисты. Я думаю, у вас на Западе гораздо больше коммунистов, чем у нас. Мы из вашего будущего..."
"Ты уверен,- Роджер шарил взглядом по стенам, - что тебя не могут сейчас слушать?" - "Дорого, - сказал я, - я наводил справки. Я еще не засветился. А так, слушать какого-то бумагомарателя... ну, где-нибудь в досье, в графе "лояльность", стоит СО (социально опасный) или КИ (контакт с иностранцами). При обострении ситуации в стране таких прибирают к рукам. Нейтрализуют".
"Слушай, - Роджер крутил свой стакан в нерешительности, - у тебя льда хотя бы нет?" Льда у меня не было по простой причине: холодильник мой скончался, и я хранил в нем черновики. Но я высунулся в форточку и отломил приличную, вполне стерильную с виду сосульку.
"Моя жена с детьми приезжает в конце месяца,- Роджер отправил в стакан вслед за льдом уцелевшую дольку лимона, - ты думаешь, ты мог бы давать нам уроки русского?" Я кивнул. Why not? Гэбэшным училкам можно? Только потому, что они пишут отчеты?
"Может, будет полегче, - сказал Роджер,- в Хельсинки готовится большая конференция. Там есть пункт о гуманитарных отношениях, если его подпишут..."
Я пошел его провожать. Он не взял машину, чтобы не притащить хвост. Я показал ему несколько длинных дремучих проходняшек в нашем районе. Я вывел его закоулками к Страстному бульвару. "В этом доме жил танцмейстер Йогель" особнячок в стиле дохлого классицизма присел под шапкой снега. "Здесь наш единственный гений Александр Эс Пушкин встретил на балу некую Наталью...
"Я, право же, чувствую себя идиотом,- сказал я.- Я предпочел бы говорить о танцах дервишей, татарской поножовщине на Таганке, о наших доморощенных Мингусах, черт побери, свингующих вприсядку... Но мы, повторюсь, вынужденно политизированы. Общество устроено так, что как только ты уходишь на нейтральную позицию, зарываешься в невмешательство, выставляешь фанерный щит, на котором написано "В гробу я вас всех видел!", как моментально приносят телеграмму из чистилища: ты попадаешь в пассивные соглашатели, в попутчики вампиров, в конформисты... Потеря сопротивляемости грозит скоростным разрушением. Но и быть постоянно, как сказал известный псих, общественным жвачным животным в наших условиях - занятие дико скучное. Лично у меня трава вызывает дрист."
* * *
Теплая метель неслась по бульвару. Желто светились фонари. Партсобрание ворон в голых кронах тополей шумно аплодировало очередной резолюции. Два пенсионера, установив на коленях фанерный столик, играли на скамейке в шахматы. "Время выгуливать винные пары, псов и тоску одиночества", резюмировал я.
"Слушай,- Роджер улыбался, - я специально завел себе эту шапку, сшил пальто вполне в русском стиле - почему все понимают, что я иностранец?"
Мы стояли возле фотостенда ТАСС: успехи металлургов Урала, голод в Азии, забастовка в Европе - и хохотали.
"Мудила, ты двигаешься по-другому..." - "What is мudilа?" - спросил Роджер.
* * *
Конечно, я боялся. Еще куда ни шло - француз или португалец. Но американец! Это же явная посадка. Не сейчас, так потом. Вот уж куда меня совсем не тянуло: на нары, малость пострадать в духе приобретения высшего опыта. Я шел домой любимыми улицами, мимо особняка Лаврентия Берии, мимо Патриарших, в Пионерские переименованных, прудов, мимо угрюмой коробки одного из бериевских наследников. Девочка и двое мальчишек, несмотря на изряднейшую полночь, гоняли по льду пруда. Постовой, сам еще пацан, улыбался им из-за засады заснеженных кустов сирени. Метель давно кончилась, и в просвете быстро бегущих грязно-лиловых туч ныряла луна с бледным отпечатком головы генсека. Щеки, стекшие вниз, провалившиеся глаза, имперские брови. Я думал о нем, как он сидит в сортире, сцеживая последние капли, принимая решение послать-таки еще тридцать МИГов и изрядное количество веселящего желтого газа в Жопландию... Сидя на троне, натягивая бразды правления, вслушиваясь в шум воды...
Звонко смеялись дети. "А где мои коньки?" - подумал я. Тупые, со сгнившими шнурками, пожухлой кожей, они попадались мне на днях. Я спустился по деревянным ступенькам на припорошенный лед. "Эй, - крикнул я, - вы еще долго будете?" Мальчик с посерьезневшим вмиг лицом настриг ногами несколько елочек, откатываясь назад. "Минут двадцать, а что?" - его коньки брызнули мутным лунным светом и погасли. "Я сейчас приду,- крикнул я, поворачиваясь, подождите меня..."
Я мчался домой на Каретный. Я ворвался в квартиру, хлопая дверьми. Что со мною происходило? Я несся по посыпанной песком улице, и "норвежки" мои прыгали, перекинутые через плечо. Я плавал в радужных слезах. Меня злило. "Сучье племя! Козлы! - повторял я. - Когда же вы поумнеете? Неужели нельзя повернуть ваше идиотское колесо истории вспять! Жить, как люди живут... "Прогресс движется вперед..." - сказал генсек. И досталась же им страна, которую никак не доконаешь..."
Каток был пуст. Мне пришлось взять шнурки из ботинок. Тучи снесло, и лунный свет ровно лился на спящий город. Я осторожно проехал по кругу, перебирая ногами, как после болезни. Ничего! Я все еще не забыл. Остро скрипел полоз, мягкий ветер развевал волосы, из открытой двери невидимой машины доносился какой-то скомканный вальсик.
Когда это было? Я бросил школу, она еще училась. Лариса. Ямочки на щеках, татарский разрез всегда чем-то замутненных глаз. Мы катались в Парке культуры. Там, где километры черного
накатанного льда, рядом с черной замерзшей рекой, под таким же отороченным снегоносными тучами небом. Фонари, когда мы неслись по набережной, валились то на левый, то на правый бок. Военный оркестрик надувал щеки. Толстые бабы в белых халатах поверх ватных пальто продавали горячий кофе в бумажных стаканчиках. У нее был класс - низко сидя, она легко перебирала ногами; левая рука была крепко заведена за спину, правая, в тонкой перчатке, широким махом помогала полету. На поворотах, и это было самое восторженное, мы не только не снижали скорость, но на каких-то последних пределах, падая совсем набок, со скрежетом и брызгами вспоротого льда, еще наддавали...
Я жил тогда в дедовской, новенькой после его смерти, квартире. Она приходила с мороза с горящими щеками, с промерзшими ногами, конечно же... Кто из десятиклассниц наденет теплые чулки? Все они бегают с посиневшими коленками в двадцатиградусную стужу. Она оттаивала на низкой тахте, где мы валялись часами, не в силах разлипнуться. Мы были как запутавшийся узел. Нужно было изрядно терпения, чтобы вывести руку из-под головы, отыскать занемевшую лодыжку... Журчал ртом, набитым жеваной пленкой, магнитофон. Шмыгала по коридору бдительная бабушка. Ах, эта Лариса всегда останавливала мою неосведомленную руку в последний момент. Лишь однажды, когда температура в комнате дошла до таких невероятных марокканских пределов, что мы наконец торопливо, помогая друг другу, как дети, разделись, лишь тогда она и сама с испугавшим меня ожесточением, сжав неумелыми пальцами этот вопящий отросток, этот вздыбленный, мне самому неизвестный предмет, раздвинула наконец крепкие, как судорогой до этого сведенные ноги и, дрожа так, что прыгали, моих не находя, ее губы, потянула меня на себя, как одеяло... И все же, когда мой одноглазый, ослепший от слез зверь тупо ткнулся в нее, она выскользнула, кувыркнулась на бок и, отчаянно плача, всхлипывая, понесла синкопированный бред про врачей, про то, что у нее слишком узкие бедра, про первобытный ужас и мировую катастрофу.