— С меня довольно, — она встала, скрестив руки на груди, и каждое ее последующее слово будто било Марка по голове обухом. — Ты погубишь ее и ты это знаешь. Не стать ей той, кем она должна, если будет любить. Такие, как мы, избавлены от этой слабости. Мы не любим, ибо это чувство опьяняет надолго, а иногда и на всю жизнь, тем самым мешая нам постигать науку... Пожалей ее, керник. Она не по годам талантлива, так не дай же этому пропасть.
Марк тоже встал со стула. Он хотел возразить чародейке, хотел закричать, что она не права и что он никогда в жизни не навредит Иветте. Но не смог.
— Уходи, керник. И никогда сюда не возвращайся.
Поняв, что ему позволяют уйти на своих ногах, а не собираются вышвырнуть на улицу через какой-нибудь особо неприятный магический портал, Марк развернулся на пятках и потопал к двери. Но Дита вдруг окликнула его.
— Марк.
Он обернулся, но руку с дверной ручки не убрал.
— Увижу тебя рядом с ней, — сказала она, возвращаясь на стул у книжного шкафа. — Убью.
Он вышел из кабинета, не оборачиваясь. Грудь так странно сдавило.
«Но ведь надо быть дураком, чтобы не поверить ей».
Марк не помнил, как оказался на улице. Не помнил, как спрашивал дорогу у мимо проходящих магов Оплота. Не помнил, как петлял по темным коридорам Васильковой Обители. Только когда вышел на улицу, где от земли все еще исходило душное тепло прошедшего дня, какое-то помутнение на мгновение перестало его накрывать.
Он бросил взгляд на фонтан с каскадами ледяной воды, брызги от которого долетали во все стороны. Он спустился по ступеням, обнаружив, что ему было тяжело идти, словно ноги налились свинцом. Он посмотрел на яблоню, под которой не так давно он сидел с Иветтой... Не так давно. Хотя времени прошло очень много.
Марк вышел за ворота Обители, вклинившись в поток прохожих. Они все почему-то шли в одну сторону, а он — в совсем другую, будто плывя против течения. Но куда люди шли и зачем, его мало волновало. Все мутнело перед глазами, яркие огни ночного Тиссофа потускнели, звуки музыки доносились до него с опозданием, словно он находился далеко за городом. Все было призрачное, ненастоящее.
«За любовь нужно бороться. Разве нет?»
Боль, которой он раньше не испытывал, сжала его сердце черной рукой, схватила за голову и зашатала, как пьяного.
***
Ночной ветер вздувал занавески и протяжно завывал на чердаке. Твердолик вернулся в свои покои и запер дверь. Ночь была жаркая.
Он отошел от двери, расстегивая кафтан. Его взгляд упал на распахнутое окно. Он не помнил, чтобы оставлял его открытым. Ветер играл с листами пергамента на столе. Там же, на документах, лежал какой-то сверток. Князь подошел ближе, убрав пальцы с пуговиц на кафтане. Это был не сверток, а черный мешок.
Когда Твердолик приблизился к столу, он почувствовал ужасный тошнотворный запах. Он был так силен, что князю пришлось зажать рот и нос ладонью. Из глаз мгновенно брызнули слезы.
Это была вонь разложения. Вонь трупного гниения.
Он осторожно протянул свободную руку. Колебался недолго, любопытство пересилило страх и отвращение. Развернув мешок, он заглянул туда и застонал, в ужасе отпрянув. Из-за резкого движения, каким он откидывал холщовую ткань, что-то выпало из мешка. Князь наклонился и подобрал бумажку. Так же, одной рукой, опасаясь этой ужасной вони, он развернул ее.
Записка. На которой было одно единственное, нацарапанное небрежно и криво, слово:
«Расплата».
Твердолик судорожно выдохнул. Воздуха не хватало. Ему надо было покинуть покои, срочно. Позвать стражу, чтобы они убрали этот сверток с его содержимым.
Но он стоял, не отнимая руку от лица, в немом ужасе глядя на черные кудри в складках мешка, утратившие былой блеск и покрытые засохшей кровью.
***
О памятнике совсем не заботились. Он был зеленый от мха, наполовину ушедший в землю и в довершение загаженный голубями. Широкие каменные брови выглядывали из-под капюшона, покрытого грязью. Каменная борода была с неровными краями, как будто в памятник что-то швыряли издалека, отбивая куски. Посох в вытянутой каменной руке лишился каменного сапфира.
Лета сдержала кобылу у памятника и погладила ее гриву. Она скучала. И Хагна тоже.
— Стало быть, покидаем Тиссоф, — произнес Марк, подъезжая к ней.
— Еще не поздно вернуться.
— Я не хочу возвращаться.
Лета промолчала.
Они свернули за памятником, выехав на узкую тропу, с тянувшимися вдоль нее густыми кустарниками. Солнце пригревало. С садов тянуло сладким, фруктовым благоуханием. Горы, эти маленькие и живописные горы, закрывающие горизонт, ласкали взор нежной голубизной.