Бродар остановился, поджидая дядю. Было уже совсем светло, и он не мог не заметить выражения грусти на лице старого метельщика.
— Как же я раньше не догадался! — воскликнул Жак, ударив себя рукой по лбу. — Ты наверняка хочешь сообщить мне дурную весть! Дурак же я был, что радовался заранее! Ну, говори, говори живее, не мучай меня! Я не застану дома кого-нибудь из своих, так, что ли?
Дядюшка Анри не знал, что сказать, и бормотал что-то невнятное; язык не повиновался ему.
— Да говори же! — вскричал Жак, пытаясь сохранить спокойствие. — Кого я не увижу? Отвечай, не бойся! Ведь я — мужчина. Какого черта ты мямлишь?
— Дело идет об Анжеле, — ответил старик сдавленным голосом.
— Об Анжеле?!
— Да.
— Она умерла?
— Нет.
— Больна?
— Нет.
— Что же с нею случилось?
Дядюшка Анри поник головой. Жак терялся в догадках, но пока он не видел ничего страшного и стал успокаиваться. Старик явно нес околесицу. Если Анжела не умерла и не больна — значит, все в порядке. Мысль о том, что дочь обесчещена, не приходила Жаку в голову. В его памяти она осталась десятилетней девочкой, наивной и милой. Он представил себе ее синие глаза, удивленные и большие, ее невинную улыбку, кудрявые волосы… Что же означают эти глупые недомолвки?
— Слушай! — обратился к нему метельщик. — Подожди еще минутку, я из сил выбился. Мне нелегко рассказать тебе о том, что случилось, но приходится…
Жак вздрогнул. Дядя, видимо, говорил серьезно и находился в здравом рассудке. Однако, сколько Жак ни ломал голову, он никак не мог уразуметь, что означают все эти внушавшие тревогу намеки. Они остановились, и старик прошептал:
— У Анжелы ребенок.
Жак пошатнулся, как громом пораженный, и рухнул на скамейку. Холодный пот выступил у него на лбу, вся кровь прихлынула к сердцу. Бледный, неподвижный, он напоминал гипсовую статую.
«У Анжелы ребенок…» Эти слова, произнесенные шепотом, гремели у него в ушах, точно удары колокола, и вонзились в мозг, точно стальные иглы. У Анжелы — ребенок… О, пытка! И ради того, чтобы услышать это, он проехал более шести тысяч лье? За какие грехи на него свалилось такое несчастье?
— Что же ты собираешься теперь делать? — спросил старик.
— Убить мерзавца, который обесчестил мою дочь.
— Но кто он — никому не известно. Анжела не захотела сказать.
— Даже своей матери?
— Даже матери.
— Ну, я-то его найду! Это, наверное, какой-нибудь богач-развратник, любитель лакомых кусочков. И мы, мы вынуждены доставлять им это лакомство!
Жак поднял голову и, грозя кулаками небесам, воскликнул:
— Горе ему, горе!
Затем он встал и, шатаясь, направился к своему дому. На этот раз он шел так, чтобы старик поспевал за ним.
— О дочь моя, дочь моя! — бормотал он прерывающимся голосом, и обильные слезы струились по его щекам и бороде. Прохожие оглядывались на мужчину, весь облик которого свидетельствовал о глубокой скорби. Но он шагал, никого не замечая, не ведая куда и зачем идет, равнодушный ко всему, что не касалось его горя.
— В шестнадцать лет, в шестнадцать лет стать матерью! — повторял несчастный. И все же он чувствовал, что не сердится на Анжелу, а только жалеет ее. Он спрячет дочь у себя на груди, его любовь поможет ей оправиться от позора, его сильные рабочие руки прокормят ее!
Прежде чем свернуть на улицу Крульбарб, Жак огляделся. Все вокруг было ему так знакомо! Ничто не изменилось, кроме него самого. Это его поразило. Когда сильные потрясения буквально выворачивают душу человека наизнанку, он всегда удивляется неизменности окружающего мира.
Из-за школьной ограды доносились звонкие и радостные голоса детей. Они растрогали Жака. В доброе старое время эту школу посещал его маленький Огюст… Милый мальчик! Его-то по крайней мере он найдет таким, каким видел в мечтах. Судя по письмам жены, Огюст уже превратился в настоящего рабочего, в серьезного и мужественного человека, какими они все должны стать, чтобы изменить мир!
Дядя и племянник подошли к дому, где находилась квартира Бродаров. Скрипя сапожищами, по тротуару прохаживались два жандарма; они посторонились и пропустили рабочих вперед, потом последовали за ними.
Переступая порог родного дома, Жак был охвачен нервной дрожью. Он с трудом нашел в себе силы подняться по лестнице. Наконец, очутившись перед знакомой дверью, между двумя темными коридорами, он различил на ней жестяную табличку, на которой когда-то собственноручно красными буквами вывел свое имя.