Их взгляды снова встретились, и что-то невероятное случилось: бесконечное пространство поплыло и взволновалось, как поверхность моря под властью ветра, и звезды сошли со своих орбит, вечность обратилась в линию и беззвучно выгнулась, выпустив из себя одну минуту – минуту между поцелуем Иуды и словами Иисуса, угрожающую расшириться в жестокую и неумолимую вечность. Между Иисусом и Иудой происходило что-то, что должно было быть понятным только им двоим, но Иуда пока ничего не понимал, он ощущал только темный леденящий страх, сковывающий его разбитое сознание.
– Целованием ли предаешь Меня, Иуда? – прозвучал далекий и страшно близкий голос из бурлящей беззвучно вечности.
И действительный мир вдруг обезумел и взорвался шумом, и этот шум безжалостно залил уши Иуды. Запрыгало вокруг пламя факелов, слышался лязг оружия и чьи-то крики. Иуда видел, словно во сне, как Петр выхватил меч и, сильно размахнувшись, вяло и слабо опустил его на кого-то, и тот вскрикнул от боли. Иисуса уже не было рядом с Иудой.
– Уберите мечи, – прозвучал Его умиротворяющий далекий голос.
Иуда видел, как Иисус лечил ухо служителю Храма Малху, которое повредил меч Петра, как схватили затем Иисуса, как бежали испуганные римскими мечами ученики, как какая-то светлая голая фигура большими прыжками скакала по склону небольшого холма, спасаясь от римлян. Факелы стали удаляться, и лунный свет овладел Гефсиманским садом.
И остался Иуда один – слабый, потерянный, беспомощный, оглушенный своим внезапным сиротством, к которому он сам так стремился. Он стоял долго: шли минуты, а он все не шевелился и глядел в темноту опустевшего сада… Наконец ноги его ослабели, и он рухнул на колени, упал ниц в ту траву, на которой несколько минут тому назад стоял Иисус. Горячие слезы брызнули из его глаз, он с жадностью целовал эту траву и взвывал, как плакальщица на похоронах, затем мял траву и гладил ее нежно руками. Он затих. Он лежал на траве навзничь и, не мигая, глядел на луну, на темное пятно на ее светлом лике. Потом он привстал и сел на земле. Медленная, мстительная усмешка искривила его тонкие губы. Он поднялся на ноги и шагнул в лунную ночь…
…И не было больше покоя в душе Иуды, и тени его не осталось. Вся она шевелилась, звенела и гудела, стонала и выла, как раненый смертельно зверь. Не может быть теперь у него ни радости, ни счастья, ни друга, ни дома. Все стало враждебно Иуде. Воздух, которым он дышал, раздирал его грудь, деревья пресекали ему путь, земля то уходила из-под его ног, то поднималась перед ним, как стена. И луна, светившая сверху и сбоку, проклинала его и надсмехалась над ним, бешено танцуя какой-то безумный танец. Всеми проклятый, всеми брошенный одинокий Иуда направлялся в Иерусалим. Но внезапно он остановился. Ужас сжал ему горло, а прохладная ночь обдала его жаром. Он понял, что было во взгляде Иисуса, когда к Нему приближался предатель. В очах Иисуса была жалость к Иуде, прощение ему Его мучений, прощение его предательства и еще любовь, Его Божественная любовь. Нет, нет, только не это: лучше ненависть, негодование, возмущение, – да что угодно, – но это оскорбительно.
Иуда заскрежетал зубами, но тут же насторожился. Где-то в стороне, но совсем рядом от него хрустнула ветка под чьей-то ногой. «Может, зверь какой?» – подумал Иуда. Хрустнула другая ветка, третья. И в эту минуту он увидел две человеческие, облитые луной фигуры. Одна была ниже и шире в плечах, другая – чуть повыше и стройнее. Они прошли совсем близко от Иуды и, уйдя в тень, исчезли с глаз его. Они прошли так близко, что Иуда узнал их. То были Петр и Иоанн. Они шли молча и очень торопились, потому и не заметили за деревом Иуды. Он еще немного постоял, подумал и пошел за ними, стараясь ступать как можно осторожнее, чтобы хруст веток не выдал его: ведь в саду могли оказаться и другие ученики…