Пилат, отправив на Голгофу сегодня в десять часов утра своего врача Леандра, уже более не выходил из дворца Ирода Великого и находился на балконе с колоннами, где утром проходил суд. Пилат понимал, что он не совсем подходит на должность прокуратора, которая зависит от многих и многих. Прокуратор должен быть медлен на слова и поступки, всё хорошо взвешивать, прежде чем принять какое-нибудь решение, и принимать такое решение, чтобы нигде и никак не подставить себя под удар. И нужно уметь идти на компромиссы. Пилат же был слишком самостоятельным и деятельным для такой должности, в чем сказывался его опыт трибуна легиона. И этот же опыт трибуна, когда Пилат, ничего не страшась, бросался в самую кровавую сечу, в самые царствия Марса и Плутона, говорил ему, что сегодня утром, когда он пошел на компромисс и уступил неистовой толпе, он впервые в своей жизни струсил. Как такое могло произойти? Внезапная болезнь тому виной? Или самое должность диктует свои законы? Но Пилат был действительно смелым человеком и нашел мужество сказать себе: «Ты трус, Пилат. Бичевал этого мальчика в угоду толпе, чтобы только иудеи оставили Ему жизнь. И все-таки допустил, чтобы распяли Его. Да меня нужно распять за это! Трус! Трус!» Сколько побед он принес кесарю, а тут потерпел поражение перед самим собой. Да чего он испугался? Доносов? Распеканий правителя Люция Виттелия? Потери должности и ссылки? Ему даже смерть не грозила, если бы он настоял на своем и не отдал бы в жертву Иисуса, потому что нелепость Иудина доноса все-таки он смог бы доказать. Нашелся бы выход, нашел бы он слова, чтобы защитить Невиновного.
Мучил Пилата еще маленький фарисей у балкона. «Болезненный бред! – морщился Пилат. – То, что это всего лишь призрак, можно было понять по тому, что тот стоял далеко внизу, в саду, а голос его звучал так, словно он стоял рядом и нашептывал все слова мне на ухо»… «Да, вот тогда я и струсил, – думал Пилат далее. – Меня испугало, что призрак повторил многие слова из доноса этого Иуды». Конечно, была надежда обратить этот донос в шутку, если бы толпа за оградой согласилась с этим. А иначе, если донесут, что Пилат не уступил народу, не прислушался к его требованиям, этот донос приобретал уже более серьезный и грозный характер: потакание мятежникам, выступающим против римской власти и против самого кесаря. Тут недалеко и до обвинения в государственной измене и никакие слова о нелепости доноса не помогут. И Пилат испугался и решился на новый компромисс, который сейчас он считал большой трусостью. Он решил бросить еще одну, но большую кость собакам. А у Каиафы он узнал, что его подставили и провели, как маленького мальчика. Когда Леандр покинул дворец, Пилат еще чувствовал в себе решимость, но прошел час, другой – и он почувствовал себя продырявленным. Дыра зияла в его груди безболезненно и бескровно и отнимала у него все силы. Тело стало неповоротливым, грузным, неловким. Пилат прилег на ложе, но облегчение не наступило, а стало даже еще тяжелее, точно каменная глыба придавила его сверху. «О Юпитер, отец богов, – думал Пилат, – помилуй римлян. Был бы у Рима действительно великий кесарь, такой как Юлий Кесарь или Октавиан Август. Но у Рима есть болезненный, капризный, глупый и злой старик Тиверий, прячущийся на Капрее и до сумасшествия боящийся заговоров и убийства его, который принял закон об оскорблении кесаря, до чего он трепетно относится к своей особе».
Среди дня меж колоннами быстро потемнело, и Пилат понял, что город накрыла темная огромная туча, полная огня и воды. В верхушках деревьев тревожно зашумело, а затем сорвался сильный ветер и погнал по улицам сор и пыль. Теперь всё ясно: будет потоп. Вода зальет Пилата вместе с этим проклятым дворцом в наказание за его утреннюю трусость. Он омыл руки! Боги, боги! Пилат посмотрел на свои белые жилистые руки, привыкшие более держать меч, нежели палочку для писания, вспомнил жаждущую крови толпу. Вдруг мысль задрожала и порвалась, а едва видные в сумеречном свете предметы стали расширяться, надуваться и надвигаться на Пилата, а затем внезапно становились тонкими и хрупкими, словно из них выпустили воздух. Пилат натянул на себя плащ. «Я болен», – подумал он. Пилат закрыл глаза, и представилась ему пыльная дорога, длинная-длинная, уходящая за горизонт, затем мелькнули перед его мысленным взором пирамиды среди золотых песков и грустные, отмеченные неземной печалью лица сфинксов – животных с мудрыми человеческими лицами. Шумит, бушует за стенами дворца небесный водный гнев, треплет ни в чем не повинный сад; тяжелые веки Пилата сомкнулись, и он мягко, незаметно опустился в нежные, пухлые объятия Морфея. Он снова в пустыне среди огромных загадочных сфинксов под лучами ослепительного и беспощадного солнца. Тайна сфинксов не дает ему покоя, и он чувствует, что очень мучается этим и страдает, словно от решения этой загадки зависит что-то очень важное, необходимое, и в то же время понимает, что для него, может быть, это не столь важно. И вдруг он выкрикнул: