Сражавшиеся уже не смотрели себе под ноги, и топтали груды окровавленных и обожженных трупов, озаренных огнем пожарищ. Едкий дым затруднял дыхание. Вопли и крики перемешивались с грохотом обваливающихся балок и падающих камней. Кто не умер от меча или палицы, сгорал в огне. Ужас наконец охватил и жестоких римлян. Страшно было смотреть, как исхудалые, физически обессиленные, почти невооруженные люди с яростной чудесной силою, с бешенством и с жутким фанатизмом сражались, пока в них еще теплилась жизнь. Бой утих лишь тогда, когда почти все иудеи, оставшиеся в городе, были убиты или пленены. Не об убитых скорбел Тит, не о том, что тысячи трупов иудеев и римлян было на улицах города. Он смотрел на пепелище Храма. Не разбирающийся в архитектуре, он высоко ценил его дорогостоящую красоту. Храм, который задумал и начал когда-то царь Давид и закончил его строительство сын Давида Соломон, был прекраснейшим памятником архитектуры и был разрушен Навуходоносором II. Это уже был второй Храм, построенный пятьсот с лишним лет тому назад и дополнительно перестроенный и богато украшенный Иродом Великим. Тит скорбел о погибшем имуществе. С досадой он отвернулся от пепелища, поскользнулся на крови, но устоял. «Убрать всё в городе», – бросил он в легионеров слова. Переступая через трупы, он отошел к ограде дворца Ирода Великого, за которой еще пылал когда-то пышный сад, единственный в каменном городе, и устало присел на перевернутую повозку. Так погиб великий город, и «не осталось в нем камня на камне». Всё же золото и уцелевшие его ценности пошли на строительство кровавого Колизея.
Но вернемся назад, во времена, когда Иерусалим еще процветал и когда Каиафа и его люди слали анонимные доносы кесарю и правителю на Понтия Пилата. После казни Иисуса Пилат совсем не изменился внешне. Он по-прежнему был всегда подтянут, суров и в каждом его движении был виден бывший трибун легиона. Но он очень изменился внутренне, а также он изменил свое отношение к иудеям. Каждый раз, когда он приезжал из Кесарии Стратоновой в Иерусалим, он мысленно приказывал себе не смотреть на черепообразную гору, и каждый раз он не удерживался, оглядывался на нее и некоторое время смотрел на нее до тех пор, пока не начинали ему мерещиться три креста на ее темени. Особенно мучителен для него был средний крест. Он смотрел, вглядывался, прислушивался к своей непонятной боли в груди. Но марево рассеивалось, и тень ложилась на его лицо. Он ударял по бокам своего коня и галопом проносился по улицам ненавистного ему города к дворцу Ирода Великого. Входил он во дворец мрачным, с плотно сжатыми губами. Слуги боялись даже показаться ему на глаза в эти минуты, поэтому столик был накрыт заранее, а горячее мясо ставили на стол лишь когда слышали знакомый цокот копыт коня прокуратора. Пилат стал зол, и больше не шел на уступки иудеям, даже слушать их не хотел, и главным мотивом в анонимках была его религиозная и национальная нетерпимость. Любой скандал, потасовку, драку, выступление Пилат разрешал одним способом – казнью, а религиозные бунты потоплял в крови иудеев, и часто вырастал густой лес из крестов на черепе Голгофы; этим Пилат действительно стяжал себе славу жестокого шестого прокуратора Иудеи.