Вскоре в крепости запылали четыре огромных костра. Риссалядар и Науруз-бек, выгоняя ущельцев из домов, заставляли их носить хворост. Весь запас топлива, оставшийся в селении после зимы, был взят из домов факиров и навален кучей посреди крепостного двора. Одна за другой сюда подходили лошади. Вьюки сваливались в огромную груду. Мешки, ящики с продовольствием, тюки мануфактуры, битая посуда, хозяйственная утварь - ведра, чайники, кирки, лопаты, - консервы, медикаменты, множество самых разнообразных предметов - все без разбора нагромождалось горой, освещенной шумно полыхающими кострами. Басмачи сидели теперь внутри четырехугольника, образованного кострами, с жадностью рассматривая богатую добычу. Азиз-хон, купец, Науруз-бек, Зогар, все сеиды и миры, вся знать расположилась на коврах перед награбленным.
Бобо-Калон, выйдя из палатки и заняв место рядом с Азиз-хоном, был молчалив и сосредоточен. Кендыри сидел на камнях, в стороне от всех, наблюдая издали за происходящим.
Позади Азиз-хона разожгли маленький, пятый костер: всем хотелось видеть получше каждую вещь, предназначенную для дележа.
Ущельцы, принесшие хворост, жались к крепостным стенам, рассматривая те богатства, какие достались бы им, если бы в селение не пришли басмачи. Чувствуя на себе осуждающие, враждебные взгляды, Науруз-бек заорал на часовых, велел выгнать ущельцев из крепости.
Старики, допущенные Азиз-хоном к добыче, перешвыривали вьюки, щупали мешки, разламывали уцелевшие ящики; Мирзо-Хур с Науруз-беком торопливо оттягивали в сторону наиболее ценное.
Работа проходила при общем молчании и продолжалась так долго, что Азиз-хон задремал. Но как ни хотели спать басмачи, никто не сводил воспаленных глаз с товаров, мелькавших в зыбком свете костров.
Вскоре костры пожрали весь запас хвороста, принесенный ущельцами. Луна приблизилась к гребню горы. Азиз-хон очнулся и, опасаясь, что в темноте воинство вновь сделает попытку расхватить товары, приказал риссалядару добыть еще топлива. Риссалядар с десятком басмачей отправился на конях в селение, но вскоре вернулся ни с чем, заявив, что надо рубить в садах тутовые деревья.
- Вот дерево! - сказал Науруз-бек, указывая на желоба, проходящие мимо ханского канала. - Зачем далеко искать! Давай их сюда!
Риссалядар взглянул на линию нависших вдоль скалистой стены желобов; сорвать их - пустое дело, а везти из селения срубленные деревья - тяжелый труд для разленившихся басмачей. Конечно, можно принудить к этой работе самих ущельцев, но риссалядар уже еле держался на ногах, ему не хотелось снова грозить, распоряжаться. Что скажет, однако, хан?
- Ломай! - коротко приказал Азиз-хон.
Несколько басмачей вразвалку направились к скалистой стене.
Но тут насупленный Бобо-Калон встал, проговорил медленно и недружелюбно:
- Мой дед строил этот канал... Не позволю ломать его!
Азиз-хон отвернулся. У него ныла скула. Всякий разговор причинял ему боль. Он повторил риссалядару:
- Ломай!
Бобо-Калон прикусил губу, вышел из круга, медленно пошел к башне, хотел обойти ее, но отшатнулся, чуть не наткнувшись на висящий перед ним в темноте вытянувшийся и страшный труп Мариам. Бобо-Калон отвернулся от трупа, обошел башню с другой стороны. Треск ломаемых желобов отзывался в его напряженном мозгу.
Первый желоб рухнул на землю, раскололся по всей длине, и басмачи поволокли его к затухающим кострам. Сердце Бобо-Калона забилось глухо и медленно. В негодовании, в жестокой обиде он почувствовал, что вся его жизнь рушится вместе с каналом, - ведь это был канал его дедов, висевший на скалистой стене с далеких прошлых времен! Разрушая его, Азиз-хон бьет по лицу самого Бобо-Калона и предков его, некогда вот так же порабощенных яхбарцами. Дороже людей и дороже их крови Бобо-Калону этот канал, построенный его дедами!
В бессильной ненависти старик опустился на камень, замкнул слух ладонями и только смотрел не мигая туда, где в ярком, вновь высоко полыхавшем огне корчились длинные, черные, как обугленные живые тела, стволы желобов. На фоне горящих костров метались фигуры басмачей; началась дележка награбленного.
Бобо-Калону казалось, что он видит непонятный и страшный сон. В этом сне вставали, извиваясь, языки красного пламени. Туча черного дыма шаталась над шабашем дэвов. Толкаясь, крича, суетясь, возникая в отсветах пламени, они подбегали к груде накопленных за все времена богатств... Бобо-Калон не видел теперь ни Азиз-хона, ни Науруз-бека, ни Мирзо-Хура, - он видел только мелькание поднятых, протянутых, машущих рук. Он слышал только назойливый гул, в котором нельзя было различить отдельных требующих, приказывающих, негодующих, злобных и радостных голосов. Какие-то темные, скрюченные под тяжестью ноши фигуры мелькали вдоль крепостной стены, разбегались, пропадали за пределами крепости. Резкие, визгливые выкрики доносились издалека - может быть, от реки, может быть, от потонувшего в лунной дали селения.
Все вдруг затихло, умолкло, остановилось, и в свете костров Бобо-Калон увидел халифа и купца Мирзо-Хура, стоящих лицом к лицу, о чем-то яростно спорящих. "Богу!" - кричал халифа. "Мне!" - орал Мирзо-Хур, и ругань обоих смешивалась, и нельзя было разобрать слов, потому что оба говорили слишком быстро. Кто-то смеялся над ними, и кто-то пытался их помирить.
Может быть, Бобо-Калон просто слишком устал от двух бессонных ночей, от шума и суматохи. Ведь он привык быть один, привык к покою! Мгновениями ему казалось, что он умер и все это происходит над миром, из которого он ушел.
Ум старого Бобо-Калона мутился. Далекий от всех, залитый светом луны, он смотрел в разъятую пламенем костров тьму, ничего не сознавая, ни в чем не участвуя, не в силах преодолеть странного своего состояния.
Но вот издалека доносятся новые дикие звуки, - это не похоже на все, что слышалось ему до сих пор. Они врываются в уже надоевший однообразный гул. Они входят в сознание Бобо-Калона. Старик напрягается, внимательно слушает... Это пронзительные женские вопли; они доносятся из селения, в них - отчаяние... Что происходит там?
Бобо-Калон встает, медленно подходит к крепостной стене, поднимается по кладке руины, как по ступеням. Всходит на стену и видит вдали несколько пылающих стогов клевера на черных плоских крышах домов. Женские вопли несутся с разных сторон, в лунной дали не видно людей. Но Бобо-Калону понятно все: воины Азиз-хона, наверное те, кто уже получил свою долю, гоняются за сиатангскими женщинами... Во тьме, на тропе, ведущей от селения к крепости, появляется всадник, он гонит коня по камням, проскакивает в тот пролом, где были когда-то крепостные ворота, и Бобо-Калон видит всадника под собой, - это старый басмач из помощников риссалядара. Размахивая плетью, он прокладывает себе дорогу в толпе, окружающей Азиз-хона. Не добравшись до него, останавливается, кричит:
- Слушай меня, достойный! Шесть воинов, взяв в селении жен, уехали в Яхбар! Ничего не хотели слушать!
Толпа басмачей умолкает. Азиз-хон, полуобернувшись к всаднику, глядит на него, молчит...
- Я говорю, достойный, тебе! - кричит всадник. - Я говорю тебе... Шесть воинов...
- Ты говоришь! Ты говоришь! - вдруг распаляется Азиз-хон и, вскочив, обращается к риссалядару: - Ты сидишь здесь, почему не смотришь, где люди твои? Хочешь, чтоб я здесь один остался? Садись на коня, поезжай туда, стань на дороге перед ущельем, стреляй во всех, кто не повинуется нам! Разве не изменник тот, кто покидает своего хана? Скорей!
И риссалядар - безответный, мрачный - подзывает надежных людей, выкликает их имена. Они неохотно отвязывают коней, тяжело садятся в седла. Один из них подводит коня риссалядару. Вскинув на плечи ремни винтовок, обнажив сабли, ватага всадников выезжает из крепости, скачет по тропе в селение. Дележка возобновляется, а из селения доносятся, слабея, замирая и возникая снова, вопли женщин. И горит на плоских крышах домов сухой, запасенный с прошлого года клевер.