Ибрагим полностью согласился с такой аргументацией, и я, подумав, предложил:
— Давай вызовем, его еще раз и заставим ответить в письменной форме на те вопросы, которые я ему задам также письменно. Скажу откровенно, мне, как контрразведчику, важно выявить известных ему агентов гитлеровской разведки на территории СССР и узнать о проводившейся ими работе.
Поскольку против этого Ибрагим тоже не возражал, я тут же обратился к нему с просьбой:
— Беседа с Хохвагеном может вылиться временами в довольно острую форму, поэтому, во избежание происшествий, попрошу тебя: сразу же после его захода в мой кабинет, выставь у дверей кабинета, снаружи, вооруженного солдата.
— Это можно. Сейчас я отдам распоряжение, — сказал Ибрагим и удалился.
Чувствовалось, что он поглощен какими-то большими заботами, которых всегда хватало у военного коменданта.
Оставшись один, я принялся за составление вопросов, на которые завтра должен будет ответить Хохваген. Перевел эти вопросы на немецкий и записал поочередно каждый из них в верхней части отдельного, чистого листа бумаги.
«Когда, где и какие выполнял задания по линии абвера и их результат» — значилось на первом листе.
Второй лист я озаглавил: «Какую проводил работу, как сотрудник абвера, на территории СССР и кто известен из агентов гитлеровской разведки в России».
И наконец, на третьем листе поставил вопрос: «Контрразведывательная и карательная деятельность в концентрационных лагерях».
Второй вопрос был для меня наиболее важным, поэтому, положив лист со вторым вопросом сверху, я решил, что именно с него и начну завтрашнюю беседу.
«Завтра с тайнами Хохвагена будет покончено», — решил я.
Само собой разумеется, что в душе я лелеял еще надежду под предлогом раскрытия военных преступлений Хохвагена выявить и его связи с западными разведками в настоящее время.
Хохвагена привели в комендатуру утром следующего дня, и, как я отчетливо помню, он зашел в кабинет в приподнятом настроении, с веселой ухмылкой на лице.
— Я так и знал, что вы еще вызовете меня.
— Откуда у вас такая уверенность?
— По-видимому, я мало написал, знаете ли, волновался, побаивался.
— А сегодня?
— Сегодня намерен во всем сознаться. Давайте бумагу. Уверен, что вы будете довольны.
Я вынул из стола приготовленные для него листы бумаги.
Перелистав их и ознакомившись с содержанием вопросов, Хохваген, кажется, искренне обрадовался:
— О, теперь совсем хорошо. Почему вы так не сделали сразу?
Я видел, как он схватил ручку и стал писать быстро, и уверенно, почти не задумываясь. Пройдя по кабинету, заглянул в его записи, прочел над исписанным листом крупно выведенное заглавие:
«Немецкие агенты в Харькове».
«Что ж, — подумал я, — это уже похоже на исповедь».
Было странно, что этот человек, имевший на своей совести немало человеческих жизней, сидит у моего стола с авторучкой в руке — мирный, улыбающийся, услужливый. Еще более странным было то, что я не чувствовал к нему никакой враждебности, скорее — жалость. А ведь глаза этого австрийца видели те самые города и села, которые видел и я в том же 1943 году.
— Это еще не все, — сказал он, улыбаясь, когда я вновь подошел к его столу. — У меня есть еще очень ценные сведения.
С этими словами он медленно откинулся на спинку стула, развел руками, как бы расправляя уставшую спину и, ловко вскочив со стулом в руке, швырнул его в мою голову.
Теряя сознание, я успел разглядеть вертящийся в окне клочок голубого неба, кусок оранжевой шторы… Затем, будто сквозь сон, услышал топот на лестнице, шум распахивающегося окна на лестничной клетке, несколько выстрелов, долетевших до моего слуха едва слышными хлопками. Почти в ту же минуту перед глазами замелькали какие-то разноцветные круги — они непрерывно расширялись и удалялись. Появились легкость, невесомость, отчаянно закружилась голова, и я полетел в темную пропасть.