Перед отъездом я успел попрощаться с друзьями. Расставание с ними было непростым. Но уезжая, я чувствовал, что забираю их всех с собой. Будущее не обмануло моих ощущений. В течение двух лет все трое вышли на свободу, и мы встретились вновь, чтобы жить и творить.
А сейчас машина увозила меня всё дальше и дальше от лагеря. Я вырвался из «затхлости» на свежий воздух. Пейзаж за окном автомобиля, дорога вперёд, не назад, обратно в темницу, а на волю, точно выталкивали из меня грузный лагерный дух, который, не смотря на все мои усилия, всё же проник внутрь. Я вспоминал до мелочей нашу прощальную встречу с Арсением Петровичем и догадывался, что больше не вернусь сюда. Мысленно я желал продержаться всем тем, кто остался там отбывать свой срок. Кто должен искупить свою вину за все те прегрешения, совершённые ими против совести и человеческой природы не только за одну эту жизнь, но, как мне открылось здесь, и предыдущие. Боже, как мудро устроен Твой мир! Порой бывает не просто сложно, а невозможно найти причину происходящего, окидывая взором только один земной путь. Нельзя дать полную оценку единственному дню, не принимая в расчёт предшествующие. Источник как праведности, так и неправедности может лежать вне поля нашего нынешнего мировоззрения.
Я молился и благодарил судьбу за преподнесённый урок, который, кроме всего прочего, дал почувствовать по-иному невидимую защиту и заботу о себе. Неустанную, как опеку любящего родителя, что неизменно печётся о благе для своего родного чада. Пусть даже это сопряжено с трудностями, преодолениями, но такой путь всегда ведёт к самоисцелению, мудрости, избавлению от ошибок прошлого.
Я ощутил, как любовь движет миром. Безусловная, животворящая. На собственном опыте видел её действие. Ко мне в тюремную больницу старались попасть не только с реальными, но и мнимыми болезнями. Мои пациенты раскрывали мне душу, израненную, порой сильно очерствевшую, но всё ещё живую, которой требовались слова утешения, одобрения, поддержки, но никогда жалости. Жалость убивает, растлевает, превращает человека в паразита, живущего за счёт других. Я старался находить те слова, что дают надежду, помогают снять хоть немного тяжёлый душевный груз. Не всегда мне удавалось облегчить такие страдания. Было несколько случаев, когда я с сожалением констатировал для себя бесполезность своих попыток. Видел тень смерти, нависающей подобно чёрной туче над несчастными, ещё не ведавших опасности. Спустя некоторое время их находили удавившимися.
Сам я крайне редко заводил разговор по душам, предпочитая отдавать инициативу собеседнику, чтобы не казаться назойливым. Думы, воспоминания лезли в голову…
– Фридрих Карлович, – вдруг услышал я своё имя, выдернувшее меня из глубокой задумчивости, – подъезжаем к станции. Я поеду с вами до аэродрома, и до Москвы – прояснил, наконец, мучивший меня вопрос относительно цели нашей командировки мой сопровождающий Юрий Петрович.
– Хорошо, благодарю вас.
Юрий Петрович Бойко никак не оправдывал свою фамилию. Это был довольно молчаливый человек средних лет в звании майора, с ничем не примечательным лицом. Несколько раз он заглядывал ко мне в больницу. Сначала с ангиной, а потом с сильным ушибом. Оба раза он держал себя сдержанно, немногословно. Ещё пару раз мы встречались вынужденно, в связи со служебными обязанностями майора. У него была семья, жена и двое дочек, полная противоположность своему отцу – весёлых, радующихся жизни детей. Одной исполнилось уже 7 лет, а другой шёл 10 год. Жена – женщина тихая, домашняя. Юрий Петрович исправно нёс свою службу по инструкции и уставу. У него есть семья и он должен её кормить. А дальше это лирика, порой опасная среди снегов и сотен заключённых. Поэтому наше знакомство можно назвать шапочным, да и каким ещё оно могло быть. Субординация!
Когда Бойко произнёс «до Москвы», сердце моё сжалось. Воспоминания сразу нахлынули на меня. С этим городом связано много памятных встреч. Я вообще любил этот город, с его огнями, бульварами, парками. Давненько не гулял по любимым тихим улочкам, тенистым аллеям. В столице есть своя непередаваемая прелесть, свой неповторимый дух, своё очарование. В ней всегда ощущается гордость за страну, за людей. Всё-таки сердце огромной Родины. Отсюда, прямо с Красной площади, уходили на фронт настоящие сыны земли русской биться на смерть за Отчизну. Просто маршируя перед Мавзолеем, они держали свой путь на Запад. Да, Москва…
Но больше всего меня неудержимо влекло к семье, к жене Юле и сыну Коленьке. Когда увижу их? Я получил от них всего несколько писем, в которых они писали, что живы-здоровы, пережили зиму, трудно, но всё у них благополучно. Спрашивали о моём здоровье, быте. Отвечал им обстоятельно, насколько вообще можно употреблять это слово в подобных обстоятельствах, знал, что цензура не пропускает многое, поэтому все мысли, все чувства сжимал до нескольких строк. Их и отправлял. Я всегда садился за стол, настраивался на них и начинал сердечный разговор с женой и сыном. В такие минуты меня не было в лагере, я был там, далеко, со своей семьёй. Меня окутывало тепло и нега, через любовь я почти физически ощущал их, обнимал, поддерживал и верил в скорое окончание разлуки. Моя семья – самое родное, что осталось у меня. Моих родственников не стало ещё до войны. Словно злой рок преследовал наш род. Все уходили как-то внезапно, подчас нелепо. А сейчас я думаю иначе. Счастье не стать свидетелем страшных картин разрушительной войны. И пусть она уже отгремела, зияющая, кровавая рана на теле земли и в памяти человечества ещё долго будет напоминанием о чёрном, наполненном ненавистью, жестокостью, вероломством времени.