Дауэс лишь пожала плечами и ответила, что одна тюрьма ничуть не лучше другой.
После этого можно было ее оставить, пойти к другой узнице, и тогда сейчас я была бы спокойна, но она слишком меня заинтриговала. Наконец, не сдержавшись, я сказала, что одна матрона поведала мне — разумеется, в самой сочувственной манере, — будто она вовсе не получает писем...
Правда ли это, спросила я. Неужели за стенами Миллбанка нет никого, кто проявил бы участие к ее страданиям? Дауэс секунду молча разглядывала меня, и я подумала, что в ней опять возникла гордыня. Но потом она сказала, что у нее много друзей.
Да-да, друзья-духи. Она уже говорила. Но ведь на воле должны быть и другие, кто скучает по ней?.. Дауэс опять пожала плечами и ничего не ответила.
— Разве у вас нет родных?
Есть тетушка-дух, сказала она, которая временами ее навещает.
— А нет ли у вас живых друзей? — спросила я.
Вот тут она все же слегка взъерепенилась: интересно, много ли друзей навестило бы меня, окажись я в Миллбанке? Общество, в котором она прежде вращалась, великосветским не назовешь, но оно не было и миром «воров и громил», не понаслышке знакомым большинству здешних обитателей.
Кроме того, «малоприятно, когда тебя видят в подобном месте». Общество духов, которые ее не осуждают, предпочтительнее тех, кто лишь посмеялся над ней в ее «злосчастье».
Похоже, она продуманно выбрала это слово. Я же невольно вспомнила иные слова, означенные на эмалированной табличке перед входом в камеру: «Мошенничество и насилие». Другие узницы, которых я порой навещаю, сказала я, находят успокоение в том, что рассказывают о своем преступлении.
— И вы хотите, чтобы я рассказала о своем? — тотчас спросила Дауэс. — Что ж, извольте. С той лишь разницей, что преступления не было! А только...
— Только — что?
— Была только глупая девушка, которая испугалась духа, и еще дама, которая испугалась вида девушки и умерла. А во всем этом обвинили меня.
Это я уже знала от мисс Крейвен. Почему же девушка испугалась? — спросила я. Чуть замявшись, Дауэс ответила, что дух повел себя «скверно» — именно так она выразилась. Дух повел себя скверно, а дама, миссис Бринк, увидев все это, сильно перепугалась...
— У нее было слабое сердце, о чем я вовсе не знала. Она упала в обморок и потом умерла. Мы с ней дружили. На суде никто об этом не вспомнил. Все лишь хотели найти понятную для себя причину происшедшего. Мать девушки заявила, что ее дочери и бедной миссис Бринк был причинен вред, и тогда все решили, что дело во мне.
— Когда виноват лишь... скверный дух?
— Да. — Но какой судья, вздохнула она, какие присяжные — если только они не собраны из спиритов, а, видит бог, как бы этого хотелось! — поверят ей? — Они лишь сказали, что дух здесь ни при чем, ибо духов не существует. — Дауэс покривилась. — В конечном счете дело свели к мошенничеству и насилию.
А что говорила девушка, та, пострадавшая? — спросила я. Девушка определенно почувствовала духа, ответила Дауэс, но растерялась.
— Мать ее богата и наняла юриста, который развернул все как надо. Мой же адвокат был плох, но стоил мне всех моих денег, которые я заработала, помогая людям... Все деньги пропали — вот так, зазря!
Но если девушка видела духа?
— Она его не видела. Только чувствовала. Однако... на суде сказали, что она чувствовала мою руку...
Сейчас я вспоминаю, как она стиснула изящные руки, поглаживая пальцами покрасневшие костяшки в цыпках. Разве нет друзей, кто бы ее поддержал? — спросила я, и рот ее дернулся. Друзей было много, ответила Дауэс, и они называли ее «мученицей тяжбы», но лишь вначале. Как ни жаль, но завистники есть «даже среди спиритов», и некоторые были очень рады видеть ее унижение. Другие просто испугались. В результате ее признали виновной, и не нашлось никого, кто бы замолвил за нее слово...
В этот момент она выглядела ужасно несчастной, нежной и юной.
— Однако вы настаиваете, что виноват дух? — спросила я. Она кивнула. Кажется, я улыбнулась. — Тогда очень несправедливо, что вас отправили сюда, а он разгуливает на свободе.
О нет, воскликнула она, не стоит думать, что Питер Квик свободен! Дауэс смотрела мимо меня на железную решетку, запертую миссис Джелф.
— В том мире свои наказания, — сказала она. — Питер заточен во мраке, как и я. И так же ждет, когда кончится его срок, чтобы выйти на волю.
Такими были ее слова, и сейчас, когда я их записываю, они кажутся еще страннее, чем в ту минуту, когда она серьезно и честно, пункт за пунктом отвечала на мои вопросы, следуя собственной четкой логике. И все же, услышав фамильярное «Питер», «Питер Квик», я опять заулыбалась. Разговаривая, мы подошли друг к другу довольно близко. Теперь я чуть отступила, и она, заметив это, понимающе на меня взглянула.
— Думаете, я притворяюсь или играю, — сказала Дауэс. — Считаете меня хитрой актеркой, как все другие...
— Нет. Я так не думаю, — тотчас возразила я, ибо ни тогда, ни сейчас подобной мысли не возникало.
Я покачала головой. Дело лишь в том, что я привыкла думать о материях совсем иного сорта. О повседневных вещах. Видимо, мой разум «плохо подготовлен к тому, что граничит с невероятным».
Теперь улыбнулась она, но еле заметно. Ее разум, сказала Дауэс, познал чересчур много невероятного.
— А в награду меня отправили сюда...
Дауэс обвела рукой камеру, словно этим коротким жестом хотела передать мучительность своего пребывания в суровой, бесцветной тюрьме.
— Вам здесь ужасно тяжело, — помолчав, сказала я.
Она кивнула.
— Вы считаете спиритизм некой фантазией, — проговорила Дауэс. — Но вот вы здесь, и вам не кажется, что реальным может быть любое, коль существует Миллбанк?
Я оглядела голые белые стены, свернутую койку, парашу, на которой сидела муха. Не знаю, ответила я. Жестокость тюрьмы не делает спиритизм реальнее. По крайней мере, тюрьма — это мир, который я вижу, обоняю, слышу. А вот духи — может быть, они и реальны — ничего для меня не значат. Я не знаю, как о них говорить, не умею.
Можно говорить как угодно, сказала она, потому что любой разговор о них «придает духам силу». Однако лучше их послушать.
— И тогда, мисс Приор, вы можете услышать, как они говорят о вас.
Я рассмеялась. Обо мне? Видимо, на небесах и впрямь выдался очень спокойный день, если там нечего обсуждать, кроме Маргарет Приор!
Дауэс покивала и чуть наклонила голову. Я уже заметила манеру, в какой менялись ее голос, интонация, поза. Это происходило очень мягко — не в стиле актрисы, которая хочет, чтобы любой ее жест разглядели в темном переполненном зале, а словно в тихой музыкальной пьесе, когда чуть меняется тональность.
Так было и сейчас, когда я улыбалась и говорила, как же должен быть скучен мир духов, если я — их единственная тема для разговора! Взгляд Дауэс выражал терпение. В нем появилась умудренность. Потом она мягко и очень спокойно сказала:
— Зачем так говорить? Вы же знаете, что есть духи, кому вы очень дороги. Особенно одному — он сейчас с нами и стоит к вам ближе меня. Вы ему всех дороже, мисс Приор.
Я выпучилась, чувствуя, как перехватило дыхание. Это вовсе не походило на разговоры о подарках и цветах от духов: казалось, мне плеснули в лицо водой или ущипнули. Глупо вспомнилась Бойд, которая слышала папины шаги на лестнице в мансарду.
— Что вы о нем знаете? — спросила я. Она не ответила. — Вы догадались по моей черной накидке...
— Вы умны, — сказала Дауэс и добавила, что ее способность не имеет ничего общего с умом. Для нее это так же естественно, как дышать, видеть сны, есть. Такой она остается даже здесь, в Миллбанке! — Знаете, это странно. Все равно что быть губкой или... Как называются существа, которые не хотят, чтобы их видели, и меняют окраску под цвет окружения? — (Я не ответила.) — В былой жизни я привыкла считать себя именно таким существом. Порой ко мне приходили больные, и, посидев с ними, я тоже заболевала. Однажды пришла беременная женщина, и я чувствовала ее ребенка в себе. В другой раз пришел господин, который хотел поговорить с духом сына; когда бедный мальчик явился, я почувствовала, как из груди вышибло воздух и сдавило голову так, будто сейчас она взорвется! Оказалось, мальчик погиб под рухнувшим зданием. Понимаете, его последние ощущения испытала я.