Я открыла глаза; свет за столом показался ужасно ярким.
— Что за подопечные, мисс Приор? — спросил мистер Данc.
Миссис Уоллес не дала мне ответить и сама сообщила, что я посещаю тюрьму, где подружилась со всеми заключенными. Как интересно, сказал мистер Данc, вытирая рот. Жилка в моем платье колола невыносимо.
— Судя по рассказам Маргарет, порядки там весьма суровы, — доносился голос миссис Уоллес. — Ну что ж, тамошним обитательницам не привыкать к тяжелой жизни.
Я переводила взгляд с нее на мистера Данса.
— Мисс Приор их изучает? — спрашивал он. — Или наставляет?
— Утешает и воодушевляет, — отвечала миссис Уоллес. — Подает пример леди...
— Ах, так...
Теперь засмеялась я, и мистер Данc, повернувшись ко мне, заморгал.
— Полагаю, вы навидались там всяких ужасов, — сказал он.
Помню, я смотрела в его тарелку, где лежали бисквит, кусок сыра в синеватых прожилках и нож с костяной ручкой, на лезвии которого устроился завиток масла в водяных бисеринках, будто вспотевший. Да, проговорила я, там много ужасного. Я видела женщин, разучившихся говорить, потому что им велено пребывать в молчании. Я видела, как женщины калечат себя, чтобы разнообразить свою жизнь. Я видела, как людей сводят с ума. Одна женщина умирает от холода и недоедания. А другая выколола себе глаз...
Мистер Данc взялся за нож с костяной ручкой, но теперь его опустил. Мисс Палмер вскрикнула.
— Маргарет! — сказала мать, а Хелен взглянула на Стивена.
Но слова лезли из меня, я будто чувствовала их форму и вкус. Даже если б меня стошнило ими на стол, я бы не замолчала.
— Я видела кандальную и темную. В кандальной наручники, смирительные жакеты и треноги. Треногой связывают запястья, а лодыжки подтягивают к бедрам; в таком положении узницу приходится кормить с ложечки, точно ребенка, а если она обгадится, то пребывает в собственном дерьме... — Вновь раздался голос матери, резче прежнего, к нему присоединился голос Стивена. — В темной — решетка, потом дверь и еще одна дверь, обитая соломой. Узницу связывают и сажают туда, чтобы усмирить темнотой. Там сейчас одна девушка... А знаете, что самое любопытное, мистер Данc? — Я подалась к нему и прошептала: — По правде, там должна сидеть я, а вовсе не она!
Мистер Данc повернулся к миссис Уоллес, которая вскрикнула, услышав мой шепот. Что это значит? — испуганно спросил кто-то. Что я хочу этим сказать?
— Как, вы не знаете, что самоубийц отправляют в тюрьму? — ответила я.
— Маргарет заболела, когда умер ее бедный отец, мистер Данc, — поспешно сказала мать. — И однажды — такое несчастье! — перепутала дозировку лекарства...
— Я приняла морфий, мистер Данc! — крикнула я. — И умерла бы, если б не помешали. Пожалуй, это мой недосмотр, что меня спасли. Но мне бы ничего не было, если б это стало известно, понимаете? Разве не странно? Когда обычная страхолюдина травится морфием, ее сажают в тюрьму; меня же откачивают и посылают ее навещать, а все потому, что я — леди!
Не думаю, что я была безумнее обычного, а пугающая четкость моей речи, вероятно, казалась демонстрацией дурного нрава. Я оглядела стол, но все прятали глаза, кроме матери, которая смотрела на меня как на чужую. Наконец она очень спокойно сказала:
— Хелен, отведи, пожалуйста, Маргарет в ее комнату.
Мать встала из-за стола, следом поднялись дамы, а за ними — мужчины, готовые проводить их поклоном. Противно заскрежетали стулья, на столе задребезжали тарелки и бокалы. Ко мне подошла Хелен.
— Убери руки! — сказала я, и она вздрогнула, боясь, видимо, того, что я могу еще ляпнуть, но обняла меня за талию, подняла с места и на глазах Стивена, мистера Уоллеса, мистера Данса и Вайгерс повела к двери.
Мать пригласила дам в гостиную, мы шли за ними один пролет лестницы, а затем поднялись выше.
— Что случилось, Маргарет? — спросила Хелен. — Такой я тебя никогда не видела, ты на себя не похожа.
Я уже немного успокоилась.
Не обращай внимания, ответила я, всего лишь устала, болит голова, жмет платье.
Я бы не впустила Хелен к себе, но она сама сказала, что ей нужно вернуться и помочь матери. Я обещала выспаться и утром быть как огурчик. Во взгляде Хелен сквозило сомнение; когда я коснулась ее щеки — просто так, чтобы успокоить! — она опять вздрогнула, и я поняла — она боится меня, боится того, что я могу сделать или сказать во всеуслышание. Я рассмеялась; уходя, Хелен то и дело оборачивалась, и лицо ее уменьшалось, бледным пятном расплываясь в лестничной тени.
В комнате было тихо и темно — лишь тускло накалялась зола в камине да с краю оконной шторы пробивался свет уличного фонаря. Темноте я обрадовалась и даже не подумала зажигать лампу. Я лишь вышагивала от двери к окну и обратно, пытаясь расстегнуть тугие крючки лифа. Пальцы не слушались — платье немного соскользнуло с плеч и словно крепче меня обхватило. Но я расхаживала по комнате, думая: здесь мало темноты! Я хотела, чтобы она стала гуще. Где совсем темно? Я заглянула в приоткрытую дверь гардеробной, и мне показалось, что там есть уголок темнее, чем все другие места. В нем я и села на корточки, уткнувшись лбом в колени. Платье стиснуло меня, точно кулак, и чем больше я извивалась, тем крепче оно сдавливало, и наконец я сообразила: это стягивают закрутку на моей спине!
И тогда я поняла, где я. Я была рядом с ней, совсем близко... как это она однажды сказала?.. крепче воска... Я чувствовала, что меня окружают стены камеры, я чувствовала на себе жакет...
А потом шелковой лентой мне завязали глаза... надели бархотку...
Не помню, сколько я так сидела. Раз на лестнице послышались шаги, кто-то легко стукнул в дверь и зашептал. Может быть, приходила Хелен или кто-нибудь из горничных, но вряд ли мать. Кто бы там ни был, я не откликнулась, и человек ушел, видимо, решив, что я сплю. Разве не видно, вяло подумала я, что кровать пуста? Потом я услышала голоса в прихожей и свист Стивена, подзывавшего извозчика. Под окном раздался смех мистера Данса, лязгнул засов на входной двери, донеслись резкие крики матери, которая проверяла, везде ли погашены лампы. Я зажала уши. Потом я слышала, как наверху шебаршит Вайгерс, а затем скрип и вздохи пружин ее матраса.
Я попыталась встать и чуть не упала — затекшие ноги не хотели распрямляться, платье пришпилило руки к бокам. Когда я все же встала, оно легко свалилось. Не знаю, разжал свою хватку хлорал или нет, но показалось, что сейчас меня вырвет. В темноте я пробралась к умывальнику, ополоснула лицо и рот и стояла, согнувшись над раковиной, пока не отхлынула волна дурноты. В камине еще теплились угли, я подержала над ними руки и запалила свечу. Губы, язык, глаза казались совершенно чужими, и я хотела подойти к зеркалу, чтобы узнать, насколько я изменилась. Но тут взгляд мой упал на кровать, и я что-то увидела на подушке; меня так тряхнуло, что я уронила свечу.
Показалось, я вижу голову. Собственную голову, маячившую над простыней. Я закоченела от страха, пребывая в уверенности, что в кровати лежу я сама и все это время спала, но сейчас проснусь, встану, подойду и обниму себя! Зажги огонь! — подумала я. Запали свечу! Не подпускай ее к себе в темноте! Я нашарила на полу свечу, зажгла и другой рукой прикрыла пламя, чтобы не погасло; затем подошла и взглянула на то, что лежало на подушке.
Головы там не было. Я увидела золотистые волосы, сплетенные в косу толщиной с два моих кулака. Те самые волосы, что я пыталась украсть из тюрьмы, — волосы Селины. Сквозь ночь и город она прислала их мне из своей темноты. Я поднесла косу к лицу. Она пахла серой.
Я проснулась в шесть утра, уверенная, что слышу колокол Миллбанка. Будто очнулась от смерти, погребенная во тьме под землей. Рядом лежали волосы Селины; глянец их чуть померк там, где я растрепала косу, ворочаясь во сне. Вспомнив прошлый вечер, я затрепетала, но мне хватило ума встать и, обернув волосы шарфом, спрятать их с глаз подальше — в ящик стола, где храню этот дневник. Ковер под ногами кренился, будто палуба корабля, меня качало и потом, когда я вновь замерла в постели. Вошла Эллис и тотчас побежала за матерью; мать явилась хмурая и готовая к брани, но вскрикнула, увидев, как я бледна и дрожу в лихорадке. Вайгерс послали за доктором Эшем, при виде которого я не сдержалась и расплакалась. Свое состояние я объяснила месячными. Врач велел оставаться в постели, а хлорал заменить опием.