- Доброе утро, мэм! - сказал механик по ремонту бассейнов, приложив руку ко лбу. Рука была широкая и желтая, почти изуродованная.
- Вы новенький?
- Да, мэм. Меня зовут Ронни Смай, работаю первую неделю.
- Ну и как, все в порядке? - спросила она, кивнув в сторону бассейна.
- Все прекрасно, мэм, все в порядке.
- Так вы скоро закончите?
- Совсем скоро, мэм.
- Ну и хорошо, - сказала Лия, усаживаясь в шезлонг и запахивая халат. Механик был такой... мужественный.
Она подняла с земли журнал и спрятала за ним лицо. Журнал был такой... один из тех самых, на него подписался Драчун. Она швырнула журнал в сторону. Механик не смотрел на нее, но ей показалось, что он ухмыляется. Она откинулась в шезлонге и решила забыть про механика. И вообще, не важно, о чем думает прислуга.
Одна из плит во дворе была перевернута, мускулистый механик что-то крутил, наверное, кран. Он работал одной рукой, в другой сжимал маленький мячик. Странный человек. А может быть, ей лучше поспать?
- Все в порядке, мэм.
Лия посмотрела на него. Его плечи блестели от пота, от него пахло мужским запахом.
- Спасибо, и до свидания.
Вообще-то он какой-то странный, запах оставался и после его ухода. Если задремать... Через десять часов наступит время ночного сна, потом четвертый день... Лия находилась в том странном состоянии, между сном и бодрствованием, когда мысли легко превращаются в сны, и наоборот, когда мысли цепляются друг за друга, как плечики в шкафу.
В воздухе оставался острый мужской запах, похожий на запах ее мужа, когда он настаивал на том, чтобы она - Лия вспомнила его искаженное лицо, нависшее над ней, вновь услышала звериное рычание, исходившее из горла. В ее воображении чья-то рука схватила мужа за дряблое плечо, отбросила в сторону. Рука была Широкая и желтая.
Глава 10
У Джона Томса был списочек.
В то утро груди Нади Шумы были какими-то тяжелыми. Тяжелее обычного, тяжелые и распухшие, с вздутыми и болезненно-мягкими сосками. Наверное, скоро месячные. В период менструаций она иногда просыпалась ночью от пульсации крови в грудях.
Надя осторожно приняла сидячее положение, поддерживая руками драгоценный груз. До полного пробуждения грудных и спинных мышц груди тянули вниз, как подвешенные гири, из-за этого приходилось подниматься осторожно, чтобы не нарушить равновесия тела. Она наклонилась вперед, свела плечи, прижимая прелести друг к другу, чтобы один гладкий шар касался и скользил по другому при каждом вдохе.
Надя любила их, ненавидела их. Они требовали от нее многого, но и взамен многое давали. Про себя она всегда называла свои груди "они". Они принадлежали ей, и в то же время не были частью Нади. Они были другими, не такими, как ноги или лицо.
Когда-то она была маленькой, тощей девочкой. Такой маленькой, что на нее совсем не обращали внимания, дети просто не замечали ее. Никто не замечал ее, кроме братишки. Слепой Ли не мог видеть, какой она была глупой и заурядной. Мама с папой считали ее замечательной, поскольку она постоянно занималась несчастным слепым братишкой. Но не все считали ее такой. С Ли было хорошо играть, он не знал, что Надя некрасивая, тощая и неинтересная, как кусочек свиного сала в банке консервированных бобов.
Потом "они" выросли, причем выросли не постепенно, как у всех девочек. Надя помнит, что в один день она была плоскогрудой, как мальчик, а потом они вдруг распухли, раздулись, словно слишком туго надутые воздушные шары. Неожиданно выросшая плоть была почти твердой, она растягивала кожу, болезненно принимая нужную ей форму.
Несколько недель она почти не спала, боясь, что они за ночь вырастут так, что кожа на них лопнет.
В тринадцать лет, когда началось ее созревание, они казались инородными телами, ненужными грузами. Наде стало трудно бегать, даже садясь и вставая, она вынуждена была делать необычные телодвижения. Потом она научилась откидываться назад, поддерживать их грудной клеткой, грудные мускулы окрепли и стали справляться с новой нагрузкой.
Кстати, о беге. Раньше она любила бегать, ветер трепал ее волосы мышиного цвета, гладил щеки. Длинные ноги заставляли сердце и легкие работать с нагрузкой. Для бега необязательно иметь друзей и подруг, достаточно тропинки.
С приходом пышной женственности бег стал стыдливым, секретным занятием. Даже прочные хлопчатобумажные лифчики, которые покупала ей мать, не могли удержать их от раскачивания, вызывая мучительно-приятное ощущение от трения о ткань.
Она добегалась до того, что соски растерлись до крови. Мать заметила это и применила успокоительную мазь, чем нечаянно навела Надю на мысль предаться тайному самовозбуждению.
"Они" принесли ей ощущение стыда. Стыдно стало с самого начала, когда Надей неожиданно стали интересоваться девчонки и мальчишки. Девчонки считали, что она повзрослела и знает все женские секреты, мальчишки жадно рассматривали ее, их пальцы так и тянулись к "ним". Рядом с Надей мальчишки начинали странно дышать. От этого Наде хотелось убежать подальше и спрятаться, или обнажиться до пояса, причем оба желания она испытывала одновременно.
Она оставалась прежней Надей с "этими штуками" на груди. Но все почему-то интересовались не самой Надей, а только "ими".
Раньше на Надю мало обращали внимания, когда выросли "они", у нее появились друзья и враги. Раньше было спокойнее, никто не говорил громко, чтобы все слышали: "Смотрите, вот идут "буфера". Начались "грудные" шуточки, которые ей приходилось выслушивать.
Надя стала носить толстые свитера и свободные платья, днем "их" удавалось немного скрывать. Но зато ночью... По ночам Надя играла своими пышными формами, иногда это продолжалось до рассвета. Днем они мешали, давили на лямки лифов так сильно, что на плечах появились выемки, от которых боль отдавалась в лопатках. К вечеру она начинала их ненавидеть, всерьез подумывала о хирургической операции, чтобы от них
Глава 11
У Джона Томса был списочек.
Кармаджен почесал брови кривым ногтем большого пальца, от чего в миску с готовым обедом, купленным в закусочной Крафта, посыпались мелкие белые чешуйки перхоти. Он еще раз размешал содержимое миски и разлил в две тарелки. Это были две последние тарелки от сервиза, подаренного товарищами по работе на химическом заводе в день его свадьбы с Патрицией. Это было давно, еще до того, как "Пластикорп" купил их завод.
Каждый раз, глядя на Питера, он вспоминал Патрицию. Нет, не потому, что он был похож на девочку, скорее наоборот. В возрасте пятнадцати лет он весил двести пятьдесят фунтов. Сын был широкий в плечах, мускулистый, весьма упитанный мальчик. Он был похож на мать глазами, но не их блеском, а цветом и формой. И еще он, как и мать, любил музыку. Сейчас раздавался треск барабана, играл ансамбль "Восемнадцать-двенадцать". Сыну всегда нравилась эта мелодия, еще с тех пор, когда он был совсем крохотным. Особенно он любил заключительные аккорды с пушечной пальбой. Раньше Питер плакал до тех пор, пока они не ставили пластинку с этой музыкой. Сейчас он стал большим и научился терпеливо ждать, пока не начнется пушечная пальба. Да, он более терпелив, чем его мать, но глазами он похож на нее.
Где сейчас Патриция? Может быть, она теперь счастлива... Он искренне желал ей счастья.
- Она не останется с тобой, Джек, - говорили ему коллеги.
Это было очень давно, когда людей еще интересовало его имя.
- Нет, она не останется с тобой, слишком велика разница в возрасте, тридцать лет. В сорок лет она будет еще в соку, а ты станешь старым семидесятилетним хрычем. Запомни, ничего у вас не получится.
Он до сих пор думал, что у них могло получиться, если бы жизнь сложилась по-другому. Она не блистала умом, но и он не был гением, зато он был надежным мужем. Патриции нужен был кто-нибудь надежный, чтобы на него можно было положиться. Да, они могли бы поладить...
А потом родился Питер. Роды были трудными, хотя она и хотела ребенка, нормального ребенка. Но Питер не был нормальным ребенком, и в этом она не была виновата.