Отец сложил бумаги, убрал их в конверт и, протянув его мне, взял со стола последнее из лежавшего перед ним. Предыдущий конверт был большой, из хорошей бумаги, с элегантной надписью и штампом нотариуса. Последний же был маленький, буроватый, потрепанный, словно прошел через тысячи рук, прежде чем попасть к нам.
— Это последнее, — не поднимая головы, произнес отец.
Он открыл конверт, вынул его содержимое и быстро просмотрел его. Потом, не сказав ни слова, передал все — на этот раз уже не мне, а маме. Затем отец поднялся и направился к одному из балконов. Он стоял там молча, повернувшись к нам спиной, держа руки в карманах и глядя на сгущающиеся сумерки или, может быть, в пустоту. То, что отец передал маме, оказалось небольшой стопкой фотографий. Старых, пожелтевших, плохого качества, сделанных, должно быть, уличным фотографом за несколько мелких монет — когда-то давно, весенним утром, больше двадцати лет назад. На них были юноша и девушка — красивые, стройные, улыбающиеся. Влюбленные и вынужденные скрывать свою любовь ото всех, попавшиеся в тонкие сети чувства — непобедимого, но заранее обреченного. Тогда, позируя для фотографии, они едва ли могли представить, что через столько лет перед этим свидетельством их прошлой любви он отвернется к окну, избегая смотреть ей в лицо, а она стиснет зубы, чтобы не расплакаться перед ним.
Долорес медленно, одну за другой, просмотрела все снимки. Потом не глядя протянула их мне. Я неторопливо изучила фото и сложила обратно в конверт. Отец вернулся к нам, сел в кресло и снова заговорил:
— Итак, мы закончили с материальными вопросами. Теперь мне хотелось бы дать несколько советов. Я не пытаюсь оставить тебе в наследство духовные наставления: едва ли имею на это право, и вряд ли моя жизнь может служить достойным примером, — однако мне кажется, что если ты послушаешь меня несколько минут, это не принесет тебе вреда, не так ли?
Я молча кивнула в знак согласия.
— Ну что ж, хорошо, и вот мой совет: уезжайте отсюда обе, как можно скорее. И чем дальше от Мадрида, тем лучше. По возможности вообще покиньте Испанию. Но поскольку в Европе ситуация тоже не слишком благополучная, отправляйтесь в Америку или, если не хотите так далеко, в Африку. В Марокко, в испанский протекторат, это вполне подходящее место. После того как закончилась война с марокканцами, там теперь тихо и спокойно. В общем, постарайтесь начать новую жизнь где-нибудь подальше от нашей безумной страны, потому что однажды здесь разразится нечто ужасное, и тогда каждому придется хлебнуть горя.
Я не смогла сдержаться.
— А почему вы сами не уедете?
Отец опять горько улыбнулся, протянул свою большую руку и крепко сжал мою ладонь. Рука была теплая, и он заговорил, не убирая ее:
— Потому что у меня нет будущего, дочка: я сжег за собой все мосты. И прошу тебя, не говори мне «вы». Для меня все кончено, я уже прошел свой жизненный путь — возможно, конечно, несколько раньше срока, но не имею уже ни желания, ни сил бороться за новую жизнь. Решаясь на такой поворот, человек должен мечтать и надеяться, верить в будущее. Иначе это просто бегство, а я не собираюсь никуда убегать — лучше уж останусь здесь и встречу все, чему суждено произойти. Но у тебя, Сира, все по-другому, ты молода, должна завести семью и жить счастливо. Только в Испании сейчас становится все хуже и хуже. Так что советую тебе — как отец и как друг: уезжай. Возьми с собой маму, чтобы могла порадоваться внукам. И заботься о ней, как должен был заботиться я. Обещай мне, что сделаешь это, Сира.
Он пристально смотрел мне в глаза до тех пор, пока не увидел в них согласие. Я не совсем понимала, что именно должна делать, но не осмелилась спросить.
— Ну что ж, думаю, это все, — объявил отец.
Он поднялся, и мы сделали то же самое.
— Возьми все, что я тебе передал, — обратился он ко мне.
Я повиновалась. Все уместилось в моей сумке за исключением самого большого футляра и конвертов с деньгами.
— А теперь позволь мне обнять тебя — в первый и, наверное, в последний раз. Вряд ли мы когда-нибудь еще увидимся.
Отец, казавшийся необъятным по сравнению с моей хрупкой фигурой, заключил меня в крепкие объятия и, взяв мое лицо в свои большие ладони, поцеловал в лоб.
— Ты такая же очаровательная, как твоя мама. Счастья тебе в жизни, дочка. Да поможет тебе Бог.