— Отвезти вас, мадемуазель? — спросил водитель на смеси испанского и французского.
Я, должно быть, кивнула. По чемодану в моей руке он, очевидно, заключил, что я намеревалась куда-то ехать.
— В порт, на вокзал или на автобус?
— Да.
— Так куда?
— Туда.
— На автобус?
Я снова кивнула: поезд или автобус, корабль или морская бездна — какая разница? Рамиро бросил меня, и мне некуда было идти, так что везде, куда бы ни отправилась, я чувствовала бы себя одинаково плохо.
До моего слуха долетел мягкий голос: кто-то пытался меня разбудить, — и с невероятным усилием мне удалось приоткрыть глаза. Перед моим взглядом предстали две фигуры — сначала расплывчатые, но потом принявшие более четкие очертания. Одна из них принадлежала седому мужчине, чье лицо, все еще довольно размытое, показалось мне смутно знакомым. В другом силуэте я разглядела монахиню в безукоризненно белой токе. Я попыталась понять, где нахожусь, и осмотрелась: высокие потолки над головой, кровати повсюду, запах лекарств, яркий солнечный свет, проникающий через окна. Несомненно, больница. Я до сих пор помню первые слова, слетевшие тогда с моих губ:
— Я хочу домой.
— Где твой дом, дочь моя?
— В Мадриде.
Мне показалось, что фигуры быстро переглянулись. Монахиня взяла мою руку и сжала ее с нежным участием.
— Боюсь, сейчас ты не сможешь вернуться домой.
— Почему? — спросила я.
Мне ответил мужчина:
— Движение через пролив прервано. Объявлено военное положение.
Смысла этих слов я не поняла, потому что в тот же момент почувствовала слабость и вновь провалилась в бездну бесконечного сна, откуда мне не удавалось выбраться еще несколько дней. Когда я наконец снова пришла в себя, пришлось провести на больничной койке еще немало времени. В долгие недели моего заточения в городской больнице Тетуана я пыталась привести в относительный порядок мысли и чувства и обдумать свое положение, логически завершившее все то, что происходило в моей жизни последние месяцы. Однако я занялась этим лишь по прошествии некоторого времени, поскольку сначала целыми днями только и делала, что плакала — и по утрам, и в часы посещений, наполненные для меня одиночеством, и когда мне приносили обед, к которому я была не в силах притронуться. Я не думала, не размышляла и даже не вспоминала. Просто плакала.
Через некоторое время у меня не осталось больше слез, я перестала плакать, меня стали посещать воспоминания, проплывая передо мной медленной вереницей. Мне казалось, будто они проникают через дверь, находившуюся в глубине этой огромной, залитой светом больничной палаты. Это были ожившие призраки, большие и маленькие, существовавшие сами по себе, независимо от моей воли: они тихо подкрадывались, забирались ко мне на кровать и, проникая в уши, под ногти, в кожные поры, добирались до мозга, чтобы безжалостно мучить его образами, которые мне бы хотелось вычеркнуть из памяти навсегда. Потом, когда воспоминания все еще продолжали являться ко мне, но их присутствие было уже не столь болезненным, во мне проснулась неодолимая потребность анализировать: объяснить и осмыслить все события, произошедшие со мной в последние восемь месяцев. Этот период раздумий был самым трудным, самым мучительным. Я не могла бы с уверенностью сказать, сколько он длился, однако мне точно известно, когда он закончился: ему положил конец один неожиданный визит.
До того момента я видела вокруг себя только рожениц, сестер милосердия и металлические кровати, выкрашенные белой краской. Время от времени появлялся доктор в белом халате, и в определенные часы приходили родственники лежавших в палате женщин: они разговаривали вполголоса и умиленно ворковали над новорожденными; иногда слышались вздохи и слова утешения, обращенные к тем, кто, так же как и я, потерял своего ребенка. В этом чужом городе меня ни разу никто не навестил, да я и не ждала визитов. Я не совсем понимала, каким образом оказалась в совершенно незнакомом месте: в памяти всплывали лишь смутные обрывочные воспоминания, касавшиеся обстоятельств моего приезда. Вместо ясной картины, которая объяснила бы мне причины этого поступка, в голове было лишь расплывчатое темное пятно. Все эти дни я провела в кругу реминистенций, спутанных мыслей и незаметных монахинь, и моим единственным желанием было как можно скорее снова оказаться в Мадриде: я хотела этого и в то же время боялась.
Однажды утром мое уже привычное одиночество внезапно нарушили. Сначала появилась белая округлая фигура сестры Виртудес, а за ней следовал мужчина, лицо которого мне было уже знакомо: это он, когда я впервые пришла в себя, говорил что-то неясное о войне.