В своем доме на улице Ла-Лунета, между мавританской мединой и новым испанским кварталом, она принимала всех стучавших в ее дверь в поисках крова — небогатых и достаточно непритязательных. И с каждым из них старалась провернуть какую-нибудь сделку, продавая и покупая все подряд: я у тебя куплю это, а ты у меня купи то — отдам почти даром; ты мне должен столько-то, я тебе столько-то, уступи мне в цене. Однако это делалось всегда очень осторожно, чтобы все оставалось шито-крыто, поскольку Канделария-контрабандистка, эта отчаянная бой-баба, собаку съевшая на темных делишках и не пасовавшая ни перед кем, была далеко не дура и прекрасно понимала, что с комиссаром Васкесом нужно держать ухо востро. Невинные шуточки и немного иронии — максимум, что можно себе позволить. И главное — ни в коем случае не попадаться с поличным на чем-то неблаговидном, выходящем за рамки законного, ибо тогда он не только конфисковал бы у нее все имущество, но и, по ее собственным словам, «не выпускал бы из участка, пока не вынул бы всю душу».
Приветливая марокканская девушка-служанка помогла мне устроиться. Мы разобрали мои немногочисленные вещи и повесили их на проволочных плечиках в некое подобие шкафа — деревянный ящик с матерчатой занавеской вместо дверцы. Помимо этого ящика-шкафа, в комнате имелась лампочка без абажура и ветхая кровать с матрасом, набитым козьей шерстью. Старый календарь с соловьями — подарок из парикмахерской «Эль-Сигло» — был единственным украшением голых побеленных стен, покрытых бесчисленными подтеками. В углу, на сундуке, теснился разнообразный хлам: соломенная корзинка, умывальный таз с отбитым краем, два-три ночных горшка с облупившейся эмалью и пара заржавевших клеток. Условия аскетичные и даже убогие, однако в комнате было чисто, и черноглазая девушка, помогавшая мне развешивать на плечики мои скомканные вещи, певучим голосом повторяла:
— Сеньорита, ты не переживать, Джамиля стирает, Джамиля гладит одежду для сеньориты.
Я была все еще очень слаба, и небольшое напряжение сил, потребовавшееся для того, чтобы донести до комнаты чемодан и разобрать его содержимое, оказалось чрезмерным: я почувствовала головокружение и с трудом удержалась на ногах. Присев на краешек кровати, я закрыла глаза и, опершись локтями о колени, прижала к лицу ладони. Головокружение прошло через пару минут, я открыла глаза и обнаружила рядом с собой юную Джамилю, смотревшую на меня с большим беспокойством. Я медленно огляделась. Вокруг было все то же самое: темная и унылая, похожая на конуру комната, моя измятая одежда, развешанная на плечиках, и пустой чемодан на полу. И хотя впереди меня по-прежнему ждала неизвестность, я с некоторым облегчением подумала, что, как бы плохо ни обстояли мои дела, в данный момент у меня по крайней мере есть крыша над головой.
Канделария вернулась через час. Примерно в то же время в доме начали собираться постояльцы, снимавшие здесь комнаты с пансионом. Среди них были: коммивояжер, торговавший средствами для волос; служащий «Почты и телеграфа»; учитель на пенсии; две пожилые сестры, сухие, как копченый тунец, и тучная вдова с сыном, которого она называла Пакито, несмотря на его уже недетский басок и пробивающуюся на лице растительность. Все вежливо меня поприветствовали и молча уселись за стол, каждый на свое место: Канделария — во главе, остальные — по бокам; женщины и Пакито с одной стороны, мужчины — с противоположной.
— А ты садись на другом конце, — обратилась ко мне хозяйка и принялась раскладывать по тарелкам тушеное мясо, без умолку треща о подорожавших в последнее время говядине и баранине и хорошо уродившихся в этом году дынях. Она не обращалась ни к кому конкретно и, судя по всему, не собиралась закрывать рот, хотя ее пустую болтовню никто не слушал. Все в полном безмолвии принялись за еду, ритмично перемещая столовые приборы от тарелок ко рту. За столом слышался лишь стук ложек о фаянс, звуки проглатываемой пищи и голос хозяйки. Причина этого безумолчного разглагольствования открылась мне немного спустя, когда Канделария имела неосторожность на несколько секунд прервать свою речь, чтобы вызвать в столовую Джамилю, и этой заминкой не замедлила воспользоваться одна из сестер: тогда-то я и поняла, почему хозяйка так упорно стремилась играть за столом роль единственного оратора.
— Говорят, уже пал Бадахос. — Слова младшей из пожилых сестер также не были обращены ни к кому конкретно: возможно, к кувшину с водой, к солонке, уксусницам или «Тайной вечере», чуть криво висевшей на стене. Тон ее голоса тоже был нейтральным, словно она говорила о погоде или высказывала свое мнение о блюде. Однако я тут же убедилась, что брошенная фраза не менее безопасна, чем остро заточенный нож.