Ефим выскочил на улицу как побитая собачонка и, прибежав в полуобморочном состоянии к себе домой, заперся от ахающей и охающей супруги, до вечера просидев неподвижно в кресле. Что там вертелось-делалось в его воспаленном мозгу? Ненависть ли руководила его неумными действиями или страх, что его обвинят в том, что в его школе сын человека, приговоренного за свою антисоветскую деятельность к двадцати пяти годам,получил высшую ученическую награду? Но на выпускном вечере аттестат зрелости золотому медалисту Афуз-заде вручал не он, а Бетя Моисеевна, наговорившая столько добрых слов о мальчике, пришедшем три года назад на ее уроки, что глаза у мамы того мальчика наполнились слезами.
Возмущение старшего лейтенанта госбезопасности Иванова непорядочностью директора школы ожесточалось еще и тем, что сам он принимал посильное участие в судьбе юноши. В обязанности коменданта входило принимать просьбы от спецпереселенцев, и те из этих просьб, которые находятся вне его юрисдикции, переправлять в более высокие инстанции. Увы, большинство комендантов, поставленных над спецпереселенцами всех национальностей, всегда использовали свою власть во зло, тем самым зарабатывая поощрения от начальства. Но были и такие, которые старались помочь униженным людям или, во всяком случае, не творить зла по своей инициативе.
Нет ничего глупее, чем огульно охаивать людей по их принадлежности к тому или иному общественному институту. Александр Герцен, которого в России опять не любят, пишет, что "оптовые осуждения" целых сословий по характеру их деятельности есть признак ограниченности и бесчеловечности. Он пишет, что "можно быть жандармским офицером, не утратив всего человеческого достоинства". Знаменательно, что Герцен там же говорит о доносчиках типа Ефима, что "нельзя быть шпионом и честным человеком". Воистину так! Доносительство не профессия, не сословная категория - это состояние души.
Как того требовали соответствующие правительственные постановления, каждый оканчивающий школу спецпереселенец, юноша или девушка, должен был за несколько месяцев до получения аттестата зрелости обратиться в комендатуру с письменной просьбой разрешить ему продолжить учебу в том или ином техникуме или институте. Такое же прошение написал еще в январе и Камилл. Однако через месяц его вызвал старший лейтенант Иванов и ознакомил с официальной бумагой, поступившей из республиканской госбезопасности, в которой Камиллу отказывали в праве выехать на учебу в Ташкент. Предлагались на выбор два педагогических института, один в Нукусе, другой в Ургенче - в далеких областных городах. Но самая потеха была в том, что в следующей строке документа сообщалось, что в одном из институтов обучение проводится на каракалпакском языке, в другом - на узбекском.
- Дайте, я сам прочту! - ошеломленный Камилл перечитал присланный ему отказ. Пока юноша читал, Иванов глядел на него с горечью, он и сам не ожидал, что наверху будет принято такое решение.
- Что же тебе, Афуз-заде, посоветовать? - произнес комендант. - Ты понимаешь, что тут от меня ничего не зависит. Попробуй повторить свою просьбу, напиши, что из-за тяжелого материального положения ты не можешь поехать в далекую область. Обучаясь же в Ташкенте, ты можешь получать продукты из дому, например, через проводников поезда. Напиши не задиристо, покорно. Попытайся разжалобить.
Камилл написал, как и посоветовал ему Иванов, короткую повторную просьбу разрешить ему продолжить учебу в городе Ташкенте, отстоящем от места проживания его на расстоянии двадцати пяти километров. И о проводниках пригородного поезда упомянул. Но в то же время он решил написать большое письмо в Москву.
В то время президентствовал в Советском Союзе маршал Климентий Ворошилов. Точнее не президентствовал, а был Председателем Президиума Верховного Совета СССР, что в какой-то анекдотичной степени было схоже с президентским статусом. В довоенном детстве пятилетний мальчишка декламировал стишок:
Климу Ворошилову письмо я написал:
- Товарищ Ворошилов, народный комиссар! –
- ну и так далее. Вот и нынче, уже в реальности, написал выпускник средней школы письмо Климу Ворошилову. Так, мол, и так, я учусь на отлично, заканчиваю десять классов. Хочу поступить в Средне-Азиатский Государственный Университет на физический факультет. Но мне, как крымскому татарину, почему-то советская власть не разрешает отъехать на двадцать пять километров от той школы, в которой я сейчас учусь, чтобы подать документы в приемную комиссию университета. В то же время другие мои одноклассники могут поехать хоть в Москву, хоть в Ленинград - куда угодно. Как, вопрошал юный Афуз-заде, согласуется такое ограничение меня в правах с текстом Конституции? Прошу вас, писал этот нахальный ученик десятого класса, разрешить мне без препятствий воспользоваться моим конституционным правом на учебу. И о других своих правах упоминал он в этом письме, ссылаясь при том на соответствующие статьи основополагающего закона государства.