Прошло ещё два часа, но никто не нарушил моего одиночества… хотя бы для того, чтобы дать еды. Может, они задумали взять меня измором или, будучи неопытными тюремщиками, забыли, что и братьев меньших, сидящих в клетке, необходимо кормить.
Я оторвал от своего бумажника маленькую декоративную пластинку металла. Она была из мягкой стали, длиной всего лишь около дюйма, — совсем неподходящий инструмент, — но я надеялся, что мой замысел удастся. Винт не должен быть затянут очень сильно: алюминиевая резьба срывается достаточно легко.
Разводить теории дальше не было смысла. К тому времени уже стемнело — можно было преступать. Я подошёл к окну, сунул край металлической пластинки в паз головки винта и повернул. Винт пошёл как по маслу. Я выкрутил его на десять оборотов… двадцать… Это был толстый болт с мелкой резьбой. Наконец он вышел из отверстия, и туда со свистом начал поступать воздух. Было ясно, что винт использовался для герметизации рамы после откачки воздуха.
Я принялся размышлять. Если пространство между стёклами заполнить водлй и потом заморозить её… в тропиках такой фокус вряд ли получится. С таким же успехом я мог поставить себе целью заполнить это пространство джином ж затем поджечь его.
Я ходил кругами но комнате. Любая идея, которая у меня возникала, начиналась с “если”…, А мне нужно было придумать что-то такое, что можно реализовать с помощью имеющихся у меня под ругой материалов: ткани, коробка спичек, нескольких клочьев бумаги.
Я вынул сигарету, зажёг её и, пока спичка горела, обследовал отверстие, из которого выкрутил заглушку. Оно было около четверти дюйма в диаметре и дюйм в глубину и заканчивалось каналом, выходящим в промежуток между стёклами. Конструкция была старой, но вполне надёжной: воздух выкачивался, и отверстие закрывалось с помощью винта. Во всяком случае она обладала тем преимуществом, что облегчала техническое обслуживание в случае протечки воздуха. Теперь оставалось только придумать, как накачать туда воздух, и можно взорвать окно…
Насоса в моем хозяйстве, конечно, не было, но я располагал кое-какими химикатами — спичечными головками, например. Как и многие другие вещи в Перу, спички были старомодными, сера осыпалась с первого же чирка.
Я уселся на пол и принялся сцарапывать со спичек головки, собирая сухой красноватый порошок в клочок бумаги. Из 38 головок получился изрядный запас. Я собрал все в кучку, завернул в бумагу и, закрутив её с торцов, затолкал самодельную петарду в отверстие, из которого был выкручен винт.
Используя ту же полоску металла, я немного содрал с винта резьбу, сунул его в отверстие и завернул оборотов на десять, пока он не дошёл до серы.
Туфли, которые купила мне Маргарета, были в Лиме последним криком моды: с тонкими подошвами, острыми носами и высокими кожаными каблуками, — неудобные на ноге, но очень сподручные в роли молотка. Мне пришло в голову, что не мешало бы оторвать от пола кусок ковра, чтобы защитить лицо, но я отказался от этой мысли. Достаточно отойти немного в сторону и положиться на удачу.
Я взял туфлю за носок, взвесил её в руке: подошва гнулась отлично — получался прекрасный боек. Во всем уравнении ещё оставалось несколько неизвестных, но, по моим расчётам, хороший удар по винту должен вызвать достаточное сжатие серы, чтобы она сдетонировала, и расширяющиеся при взрыве газы создадут достаточно высокое давление, чтобы вызвать разрушение стекла. Ещё секунда, и все будет ясно.
Я вжался в стену, модная туфлю и что было сил ударил каблуком по винту…
Раздался оглушительный звон стекла, по комнате, распространяя химический запах, прокатилась волна горячего воздуха… и я ощутил порыв ночной прохлады. Через секунду я уже стоял на подоконнике спиной к улице, которая находилась в шестистах футах подо мной, из ощупывая карниз над окном, мекал за что бы ухватиться. Зацепившись наконец, я подтянулся, перехватил рукой ещё выше, нащупал ногами упор, отдохнул секунды три и полез дальше…
Я подтянул ноги, чтобы их не было видно в окне, и услышал донёсшиеся из комнаты крики:
— …дурак разбился!
— Принесите свет!
Я вцепился в стену, глубоко дыша и благодаря в душе архитектора, который решил подчеркнуть горизонтальные элементы фасада и заключил ряды окон в обрамление из горизонтальных выступов дюймов двенадцать шириной. Главное, чтобы эти ребята в комнате сосредоточили своё внимание на улице внизу и дали мне время добраться до крыши…
Я поднял голову, чтобы взглянуть, сколько мне предстоит ещё преодолеть — и судорожно уцепился за выступ, когда все здание, как мне показалось, качнулось, опрокидывая меня назад…
Холодный пот заливал мне глаза. Я вцепился в камень, так, что затрещали суставы пальцев. Прислонившись щекой к грубой штукатурке, я слушал, как гулко стучало моё сердце. Адреналин и радужные надежды загнали меня сюда… и, улетучившись, оставили это хрупкое земное существо вцепившимся в бездушную поверхность небоскрёба, подобно мухе на потолке. Между мною и этим неподатливым бетоном не было ничего, кроме напряжения слабеющих пальцев моих рук и ног. Я попытался позвать криками на помощь, но слова застряли в пересохшей глотке. Я боялся глубоко вздохнуть. Мышцы мои окаменели, и я повис негнущейся доской, не смея повести даже глазами из страха сорваться вниз. Я зажмурился и, чувствуя, как немеют руки, попытался снова закричать. Но из горла вылетел лишь едва слышный хрип.
Минуту назад я опасался как бы они не посмотрели вверх и не увидели меня. А теперь я больше всего боялся, что они этого не сделают.
Конец неотвратимо приближался. Я и раньше бывал достаточно близок к смерти, но не настолько. Мои пальцы выдержат это напряжение ещё минуту, может — две. Потом они разожмутся, и моё тело в течение нескольких бесконечных секунд будет рассекать воздух, пока не ударится о…
Несмотря на то, что меня всегда распирало от великих идей, в общей картине мира я оказался не более чем мошкой на ветровом стекле. Я думал, что кое-чему научился, кое в чём превзошёл других, что я научился достаточно искусно играть в эту бессмысленную игру, которая называется жизнь. Но все мои изысканные философские теории рассеялись, как дым, когда они столкнулись с неумолимой силой слепого инстинкта. Мой сознательный разум имел коэффициент интеллектуальности равный 148, но идиотское подсознание, которое сейчас парализовало меня, так, видно, ничему и не научилось с тех самых пор, как первый его обладатель, забравшись на вершину дерева, спасся от бури и стал моим предком… Я услышал какой-то звук и понял, что плачу. Итак, я оказался слабакам, вырванным из своей стихии и жалобно молящим о пощаде.
И тут что-то внутри меня начало роптать. Во мне вспыхнула искра непокорности, которая стала разгораться все больше и больше. Ну, умру… Это только разрешит множество проблем. И если мне всё-таки суждено умереть, то, по крайней мере, я умру при попытке что-то сделать.
Мой рассудок начал возвращаться и брать контроль над телом, которое уже теряло свои последние силы в попытке поддержать сомнительную иллюзию безопасности, подавляя одновременно все другие чувства и парализуя дух. Я больше не хотел подчиняться его тиранки. Мне нужны были хладнокровие, твёрдая рука и не обременённое ничем чувство равновесия, и если это идиотское тело не будет сотрудничать, разум может просто взять его за шиворот и заставить. Тридцать с лишним лет я кормил эту кучу костей и мяса. Теперь она должна делать то, что я скажу. Прежде всего ослабь хватку…
Да-да, разогни пальцы! Даже если это и убьёт тебя! Конечно, можно сорваться, и при такой высоте на земле останутся лишь брызги. А что, этот паршивый кусок мяса собирается жить вечно? Тогда у меня дня него есть новость: в любом случае ему остаётся не так уж много времени.