Тюша сел в углу на застеленном сундучке, стал ждать - когда что-то дадут...
Вдруг галдевшие смолкли, в избушку вошла обширная беловолосая бабка с пышным как паска лицом, под бородой отвисала кожа, будто сморщенная тыква, в руках она держала новую эмалированную кастрюльку накрытую белым полотенцем.
- Чина, стрина, чина, чина... - зашептали тётки, и прикладывали пальчики к губам, - чина пришла.
Бабка утопила в бок кастрюльку, свободную руку протянула вперёд, и стала сама к каждой молодухе подходить, щедро подводила к их губам кисть, давала, что бы руку ей целовали. Кряхтела, имена племянниц по-разному произносила, повторяла: с громкой строгостью, или ласково растягивала, цокала с упрёком, поучительно прикрикивала, заботливо неудачную женитьбу бедненькой переживала, у другой щёчку щипала и обиженно пела: - Ай, яй, я...
Под конец посмотрела на бабушку Анну возящуюся у печи, ей хотела тоже что-то сказать, но передумала, махнула укоризненно, и без того ведомо, умеет кочергой криво править.
Чина всех тёток отставила полотенце, открыла крышку кастрюльки, посмотрела внутрь, снова накрыла, и стала болезни свои долгие перечислять, рассказывала про них удручённо, говорила, что в ней "лента" живёт, её можно отравить только этим варевом. В посуде лекарство, которое она сварила, - илач называется, готовится из: почерневшего буряка, сухой полыни, избродивших картофельных лушпаек, внутреннего свиного жира, земляной груши, отрубей, голубиного помёта, и ещё чего-то... Вышло что-то вязкое, чёрное, горчит, и на дёготь похожее.
Она открыла сваренный дёготь, набрала ложкой и стала снова к каждой подходить, требовала попробовать: какой отравой вынуждена мучиться, чем приходится давиться, когда старость годов, средство для дальнейшей жизни ищет.
- Чистый яд, тёмная вязкая полынь, - приговаривала она угрюмо, водила ложкой замедленно, - веселье тёток куда-то скрылось, в кастрюльку убежало. Пробовали они чёрную кашу без охоты, морщились, отводили ложку, каждая противилась голубиный помёт кушать.
Бабка с уверенной обидой смотрела на чёрную ложку, скорбное негодование выползало из белой посуды и скомканных губ.
Полотенце над кастрюлькой свисало чистое, словно мёд накрывало. И сама она была чистой, как из корыта банного вышла, непонятно, как ей удалось сварить такое грязное варево, и незапачканной остаться. Никакой тёткин хохот не мог расшевелить её сосредоточенную, широкую полнотой озабоченность.
- Отказываюсь от этого повидла - сказала ей вуйна Манка, - я не против твоё приготовление испробовать, но у меня торба своих лекарств; не буду спутывать назначения докторов.
Бабка осмотрела молодых женщин, вроде наседка выводок обнимает: - Что ты, Манка такое говоришь, тебе мои болезни не вместить, они неосмотрительны, выздоровления не имеют. Я вас всех девочками малыми знаю, вижу вас розовыми булочками сегодняшнего утра, будете моих лет, недугу дети ваши не помогут, сама себе сочувствие ищу, и сама себя знаю; таким немощным состоянием заражена, что вся замаянною хожу, до невозможности угнетена.
Она с невероятной настойчивостью поднесла ложку к губам Манки: - Моё не твои пилюли я знаю, ты детей иметь хочешь, тебе только этот илач поможет, я твоё недомогание тоже в себе содержала, - выплюнула как яйцо мутное.
У Манки усмешка с лица пропала, а голос у бабки молитвенный, сочувственно себя ласкает; удивительно ловко с одного бока на другой кастрюльку с лекарством переставляет, забавно ложкой водит, вроде бекмес достаёт, требовала от каждой непременное убеждение подвести, - надо ли губительную гадость такую пить, или в новое лекарство изучение своё двигать.
- Уйди чина со своим помешательством, мне моего хватает.
Бабка подвела ложку леле Марии под нос: - На, зайчиха, пробуй какую мерзость твоя чина должна преодолевать.
Та, брезгливо отвела голову: - Не могу чина, я тоже больная, меня бок колет, боюсь ненужных отложений.
- Вот здесь, тут, точно как у меня, моя болезнь в тебе, именно это лекарство нам поможет, я тебе отсыплю - три раза на день, три недели подряд.
Она хотела вставить ложку в рот, но "зайчиха" дёрнулась, лекарство кофту измазало, писк низкий потолок приподнял, баба Анна из-за печи укоризненное непонимание показала, вздохнула, весь печной жар разнесла, ушла снова утварью обиходной стучать.
Тёткина чина полотенцем чистым помахала: