- Вот оно, чёрным было, легко моется, отстираешь.
Тюша с ужасом смотрел, как грозная бабка поёт всякие болезни и к нему приближается, он прильнул к окованному сундуку, руками скользящими по лакированным доскам накидку сжимал, хотел выбежать из тесноты воскресной.
Вуйна Кина жаловалась что вчера "криво наступила", у неё нога ниже щиколотки опухла, опасается новую боль получить.
- То же самое у меня, существенное имею, моё мучение носишь, булка Кина, вывих у тебя забрался, придёшь ко мне, я выправлю недуг, - бабушка строго указывала на свою толстую больную ногу.
Тётки семечками, горечь с губ сгоняли, хихикали за бабкиной спиной, а она мрачною крутилась в тесноте.
- Два дня сон не лежала, - жаловалась бабка, - варила с волнением, как писание читала, мне ваши года никто не вернёт.
Она уставилась на мальчика и молчаливыми белыми веками смотрела в убежавшее время.
Тюша с ужасом подумал, что бабка собралась и его испытывать отвратительной кашей, которую всю зиму варила, и сама она холодная, вроде только из-под снега выползла, смотрит на Тюшу заснеженными глазами, хочет его вместе с сундуком в кастрюльку вместить.
Больная бабка наполнила ложку и двинулась к нему. Мама поднялась, заслонила Тюшу: - Давай чина, я ещё раз распробую.
Она взяла ложку из рук грозной целительницы и облизала её.
Белоснежная бабка подняла чистую ложку до потолка, пакостливо осмотрела всех молодых кубышек, и запела: - Надя девочкой росла - не ходила, на землю не ступала, бабочкою порхала, я когда замужество повторила, и пришла тут рядом жить сразу её полюбила. Из четырёх сторон села, сваты достойные спешили её юность забрать. Михал со сватовства меня прогнал. Я бы ни за что, ни отдала её за этого хулигана; взял, затащил её чёрт, знает в какую далёкую чужбину.
Из-за плеча племянницы она посмотрела на мальчика и не глядя, набрала ещё ложку чёрного варева.
- Чина! - сказала худая опечаленная тётка-молодка, - как Ташко в армию забрали у меня постоянные головные боли от переживания, не поможет ли мне твоё лекарство?
- Оу, точно моя болезнь, и я так мучаюсь, моё имеешь но, ни сравнимо, я одна всё ваше вбираю, моё на много больнее идёт.
Она принялась целовать голову страдающей: - Поможет, только моё лекарство тебе сочувственное исцеление даст. Я одна уже всё испытала.
Бабка направилась к выходу, Тюша расслабил сжимавшие чепрак ручки, подвинулся к маме, впился личиком в её красоту. Уставшее светить короткое солнце убежало с окошка, избушка приуныла.
- Анкее, ты попробуешь илач?.. - спросила она гремящую протвинями у печи свёстку, спрашивала не поворачиваясь.
- Иди, иди уже! - пей сама свой илач.
- А?.. пойду, пойду дальше мучиться, - сказала чинно чина всех тёток, вышла охая.
В кухоньке непонятная тишина установилась, только солома шуршала под ногами и упругая семечковая шелуха потрескивала.
Тюша обрадовался тишине, будто тёплый бабушкин калач откусил.
- Ну, что вы хотели мне теперь дать!? - спросил он приунывших тёток, осмелел после ухода широкой бабки
- Избушка взорвалась громким хохотом, надулась разноголосым смехом, обветренные весенним солнцем тётки снова повеселели, одна мама не смеялась, она обнимала Тюшу, прижимала к себе.
Теснота обуви, и теснота давящего переживания, ужали Тюшино волнение, он сполз с сундучка, вдруг бабушка с кастрюлькой за дверью спряталась, хотелось выскочить из узкого ощущения, вбежать в простор полей.
И выбежал. Скрылся от всех. Ветер гнал волны по морю колосков зелёной озимой нивы, низкое солнышко выползло из белых облачных сугробов, всё раздолье полей объяло Тюшу, он снял жгучую обувь и бежал босым, хлестал личико колосками, ветерком, ветками деревьев; - нет ничего красивей простора.
Его мир снова наполнялся бесконечной щедрой волей земли. Можно бежать без конца.
Тут твоё начало - раздольный угол. Край мирный и тихий.
Эх, - поля-нивы цветущие! Не догнать время бескрайнее - рай земного детства.
- Уллл...аа, впелёё...ёд!