Помыслы мои - туча, слова - жемчуг, сердце - море,
Язык - зазыватель на этот жемчуг, а эпоха - цена ему.
Таким, как я, обогнавшим всех сверстников,
Если гордятся жители Ганджи, то это уместно.
Если красноречивые подражают мне, подобает это,
Ибо ведь я же - предводитель всех поэтов.
По словам, и высоте, и силе, и чистоте стихи мои,
Подумаешь ты, - из огня, воды, земли и воздуха.
В этих строках в сжатой форме заключена вся поэтика эпохи. Слова - это отбор словаря, насыщение его редкими и трудными словами, найденными или в произведениях старых мастеров или в уже существовавших тогда специальных лексикографических пособиях.
Выбором слов определяется и высота стиля, то есть недопущение в стихе слов «подлых» - взятых из разговорного языка. Чистота - это чистота словарного запаса, а затем недопущение искажений, неправильных конструкций в угоду метру и, наконец, ясность самой фразы, делающая ее сразу же понятной. Сила - энергичность, вескость, подъем, вызывающий глубокое впечатление и создаваемый как подбором слов, так и соответствующей метрической конструкцией.
Но при всех достоинствах, которыми, повидимому, действительно отличались стихи Абу-л-Ала, его карьера при дворе ширваншахов была полна всяких неприятностей. Он испытывал на себе капризы и прихоти правителей, был вынужден отражать происки врагов, стремившихся оклеветать его и лишить привилегированного положения. Об этом он говорит сам в том же стихотворении:
Если, словно пламя и текучая вода, мое слово нежно и мощно,
То почему же, словно прах и ветер, я унижен перед всяким
сбродом?
Преславный боже! Насчитал я пятьдесят и пять лет,
Не дошел до шестидесяти, а согнулась моя спина в дугу.
Сгорбился я, словно ченг[6], и людям теперь
От меня уже не слышно ничего, кроме воплей и жалоб.
Из людей века за эту беспредельную жизнь
Не нашел я ни одного, в ком была бы прямота и верность.
Тысячи врагов завидуют мне, всякого рода
Тысячи людей покушаются на меня отовсюду.
Столь проницательный, как я, не будет оставлен в покое
завистниками,
Такой ученый, как я, не будет лишен врагов.
Во всех странах на небесах мой сан - словно луна.
Почему же в этой стране я померк, как Суха[7]?
То искажают мои стихи, А то плавают в моей крови.
Нет такой сплетни, которую бы обо мне не распространили.
Не осталось гнусной шутки, которую бы не сочинили обо мне.
А самое лживое слово, что сказали шаху:
Абу-л-Ала, мол, что у тебя глава собеседников
Сообщает о твоих делах твоим противникам.
Разглашает твои тайны врагам.
Клянусь рыданием Давида и стонами Ноя,
Клянусь бедствием Иова и непорочностью Иоанна (Предтечи)…
От тех пороков, которые мне приписывает лицемерие,
На всех сборищах и собраниях, при народе и с глазу на глаз,
Чист я! Как Мухаммед от обвинений неверных,
Свят я! Как набожный от посещения христианской Ка'бы[8]
Из этих слов видно, что Абу-л-Ала был обвинен в государственной измене, в шпионаже в пользу врагов ширваншаха. Его положение при дворе делало вполне возможным то преступление, в котором его обвиняли. Политики того времени часто пользовались поэтами для таких целей. Но так как Абу-л-Ала не поплатился жизнью, а лишь утратил придворную должность, то нужно думать, что это обвинение, как он и говорит, было гнусной клеветой.
К старшему поколению ширванских поэтов относится и малоизвестный Изз-ад-дин Ширвани. О жизни его мы не знаем ничего. Известно только, что он современник Абу-л-Ала. Из стихов его пока найдены часть оды и одно рубай (четверостишие).
Вступительная часть оды посвящена описанию так называемой сабух - утренней попойки. Этот крайне строго осуждавшийся правоверием обычай был, видимо, в большом ходу при ширванском дворе, ибо оды наиболее выдающегося из ширванских поэтов - Хакани - полны воспевания этого обычая. В этой касыде особенно интересна такая строка:
Клянусь тем всеведущим, божественность которого признает
У возвестителя истин души даже и язык иррационального корня.
Под иррациональным корнем здесь разумеется сердце, лишенное знаний, из которого ничего нельзя «извлечь», как нельзя извлечь корень из -1. Этот корень арабские математики называли асамм, то есть «глухим». Но «глухим» называет Коран то сердце, которое не хочет слушать увещеваний. На этом основана тонкая игра слов. Мы не можем сказать, кто первый создал этот образ, был ли это Изз-ад-дин, или он существовал и до него. Интересно то, что этот образ имел широчайший успех. Он встречается и у Низами, а за ним у ряда среднеазиатских поэтов XII-XIII веков.
В последнем бейте (двустишии) этой оды поэт говорит так:
Клянусь, что раб твой новее не по доброй воле искал удаления
От свиты шаха, решением подобного солнцу, обликом подобного
луне.
Следовательно, Изз-ад-дин своей касыдой, как и Абу-л-Ала своим стихотворением, оправдывает себя перед шахом, пытается опровергнуть клеветнические слухи о том, что он как-то желает уклониться от выполнения обязанностей придворного поэта.
Таким образом, даже эти скудные фрагменты, сохранившиеся до наших дней, говорят о том, что поэтам при дворе ширваншахов жилось нелегко и что им непрерывно угрожали всякие кары со стороны капризного и жестокого повелителя. Мы увидим далее, что ширванские поэты следующего поколения почти все так или иначе пострадали от самодурства ширваншахов.
К более молодому поколению ширванских поэтов относится Абу-н-Низам Мухаммед Фелеки Ширвани. Жизнь его падает примерно на годы 1108 - 1146. Родился он в Шемахе, уже в юности проявлял большие способности к поэзии и через посредство Хакани попал ко двору ширваншаха. Его поэтический псевдоним - «Фелеки» происходит от слова «Фелек» - небосвод. Он выбрал этот псевдоним потому, что увлекался астрономией и даже составил труд по этой науке. При дворе Фелеки сначала имел успех. Дела поэта шли хорошо, он даже разбогател, но вскоре его постигла участь предшественников. В чем именно обвиняли Фелеки, установить трудно, но результатом этого обвинения явилось заключение его в государственную тюрьму Шабаран. Сколько времени он провел в заключении, неизвестно, но в одном из своих стихотворений он сам говорит, что тюрьма чуть не убила его:
Я был уже мертв, и из всех членов тела моего
Кости торчали, слоено буквы «лам».
Вероятно, и здесь обвинение почвы под собой не имело, ибо через некоторое время Фелеки был освобожден. Однако мучения, перенесенные им в тюрьме, так расшатали его здоровье, что вскоре после освобождения он умер, не дожив и до сорока лет.
Диван Фелеки состоит почти исключительно из пышных придворных од и содержанием не богат. Но зато в его творчестве одна черта, намеченная уже у Катрана, получила вполне отчетливое выражение - необычайное развитие поэтической техники, увлечение игрой словом, головоломными экспериментами над ним, превращающими стихи подчас в своеобразную загадку.
Вот пример игры слов в касыде, написанной по случаю перестройки ширваншахом плотины в Бакилане:
Была она [плотина] Бакилани, а теперь стала Накилани,
Так как шах перенес ее, чтобы небосвод удалил от нее ущерб.
Бакилани стала Накилани, когда перенес ее шах
С таким совершенством, чтобы небо отняло у нее недостатки.
Заковал он в оковы поток и «лан» от Бакилани отнял,
Осталась вечная плотина, а от нее поток исчез без остатка.
7
7 Суха - небольшая звезда в созвездии Малой Медведяцы, с трудом различаемая невооруженным глазом.