- Ха-ха, вот наш герой - во всей красе. Переоценила я его. Он - обычный трус с клоунскими замашками. Поди уже дома штанишки сушит.
Не солоно хлебавши, мы разбрелись по домам. Лопырев брызгал слюной от досады. А Запевалова сказала:
- Не заводись, Эдик. Тем хуже для него. Наказания ведь ему все равно не избежать, только разозлил нас еще больше. Ну, ничего, я придумаю, как сделать так, чтобы наша встреча состоялась.
Прошла неделя, другая, третья. Ровным счетом ничего не происходило, да и Запевалова молчала. Единственное - на следующий день после не состоявшихся разборок с Димой на доске появилась надпись - "Расходников - жалкий трус".
Дима не смутился, не психанул. Он только снова усмехнулся и чуть заметно качнул головой, мол, ну и придурки. Зато Тамара Ивановна раскипятилась, велела Диме стереть надпись, но тот отказался:
- Кто писал, тот пусть и стирает.
Выяснить, кто писал, у нее не получилось - все молчали или отпирались, и стирать слова позора пришлось Лукьянчиковой, как дежурной по классу. Ну а Дима хмыкнул и сказал не кому-нибудь, а именно Запеваловой:
- В следующий раз краской пиши.
Ну а больше никаких инцидентов не было, хотя я все равно жила в постоянном напряжении и страхе, прекрасно осознавая, что Запевалова никому ничего никогда не спускает, и этого всего лишь затишье перед бурей.
Глава 9
Дима
Когнитивный диссонанс
Всё чаще лезут мысли: я сделал себя таким, каким хотел быть или казаться. Но это не настоящий я, а какой настоящий - теперь уже не докопаться. Привычка - вторая натура - в моем случае стала первой. Образ, слепленный из разрозненных черт любимых героев любимых книг, захватил меня целиком.
В свое время я поглощал книжку за книжкой, думаю, по большей части потому, что иных развлечений у меня попросту не имелось. Телевизор, компьютер да, черт побери, банальная машинка - об этом ребенком и мечтать не смел. Мать со мной тоже не особо разговаривала. А улица, хоть и стала для меня чуть не центром вселенной, заполонить от и до мою жизнь не могла. Недостаток общения я компенсировал неуемным, жадным чтением, без разбора. Оттого поначалу в голове была каша. Я не все понимал, не все принимал, а то, что принимал, истолковывал очень по-своему, под себя. Иногда искал в книгах оправдание своим поступкам, иногда находил черты, которые казались мне безумно привлекательными. В воображении возник некий собирательный образ - мой кумир, которому я на первых порах пытался подражать, пока не сросся с ним совсем. И кумиром для меня был не Д" Артаньян, не Дон Кихот, ну или кем там грезят стать излишне мечтательные мальчики. Мой же герой взял от всех понемногу: бесстрашие и жесткость у капитана Ларсена, скептицизм и насмешливость у лорда Генри, твердость у Глеба Жеглова и тэ дэ, и тэ пэ. Вообще же, отметил за собой такую особенность: в книгах зачастую я испытывал симпатию к тем персонажам, которых принято называть антагонистами. То есть к тем, что всю дорогу чинят препоны до мозга костей положительному главгеру. С этих злодеев я и надергал понемногу того-другого-третьего, пока в моем сознании не сформировался объект для подражания.
Может, все это и глупость, вернее, конечно же глупость, но! Маленький я, добрый и скромный, никому нафиг не был нужен. Однако, чем сильнее я ожесточался, тем больше ко мне тянулись сверстники. Парадокс.
Мне нравилось да и, признаться, сейчас нравится быть независимым, холодным, где-то даже циничным. Мне нравилось смотреть на людей свысока, плевать на общество и при этом тешить себя мыслью, что я-то не такой как все, особенный. Даже лучшего друга, Костю Бахметьева, к которому был искренне привязан, я считал недалеким, если не сказать туповатым. Про остальных вообще молчу. Впрочем, свои суждения вслух не высказывал, не потому что боялся обидеть Костяна или, тем более, кого-то еще (подобная щепетильность мне чужда), просто в моем окружении слыть умником или даже просто начитанным, скажем так, не особо почетно. Вот навалять кому-то - это другое дело, это герой. А я, недолюбленный и так часто отвергаемый в детстве, жаждал... нет, не любви - любовь мне и даром не нужна, сомневаюсь, что она вообще существует... я жаждал признания. И эта страсть быть признанным трансформировалась в совершенно искаженные формы.
Долгое время я оставался чрезвычайно доволен собой. Мне льстило, что в любом споре могу поставить точку, неважно - словом или кулаком. Льстило, что все рвались со мной общаться, набивались в друзья, хотя сам эту "дружбу" и в грош не ставил. Льстило, что сегодня мог буквально с грязью смешать человека, а назавтра он первый протягивал мне руку, искательно заглядывал в глаза и трепетал от радости, если я вяло отвечу на приветствие. Я мог сказать что угодно и кому угодно, и сам же ловил от этого кайф. Но всё это было в той жизни, в той школе. Да и было ли? Не припомню, чтобы хоть кто-то из них встал на мою защиту, когда Грин решил меня выпнуть.
Всё было фальшивым. А в первую очередь - я сам.
Вообще-то в самокопание я неожиданно ударился совсем не потому, что стал до фига мудрым или честным, не собирался и меняться. Да и моралофагов на дух не переношу. Просто та нечаянная встреча с матерью что-то во мне всколыхнула. Как бы взглянул на себя со стороны. И сам себе не понравился. Сытый, довольный, живу припеваючи, а о матери напрочь забыл, словно вычеркнул. А она наверняка живет впроголодь, глушит и не водку-то даже, а какую-нибудь жуткую бормотуху. А ее вид! Матери ведь едва за тридцать, а дашь все пятьдесят, а то и шестьдесят, половину из которых она как будто бомжевала. Еще несколько месяцев назад, когда бабка забирала меня к себе, мать была не в таком кошмарном состоянии, хотя уже тогда кубарем катилась под горку. Понятно, что это ее выбор. Так бабка повторяет. У нее как-то безболезненно получилось откреститься от своей непутевой дочери и кроме как по-плохому она ее и не вспоминала. Раньше, когда я там жил, наведывалась, продукты возила. А с тех пор как перебрался к ней, ни разу к матери не ездила и не собирается. Хотя квартплату за мать она добросовестно вносит, впрочем, это, скорее всего, не забота, а предосторожность - как бы квартира не уплыла из семьи за долги.
Поначалу я тоже не забивал голову подобными вопросами. Последнее же время меня постоянно грызло ощущение, что я поступил с матерью как законченный урод. Вернее, нет, не постоянно, а как раз таки время от времени.
После того нападения малолеток я подсобирал кое-какие деньжата, купил нормальных продуктов, приехал к ней. Наш дом, и прежде-то не дворец, стал настоящей клоакой. Застарелая грязь, копоть на обоях, потолке, тошнотворная вонь, повсюду - груды пустых бутылок, ворох бычков. Хотел взглянуть на свою комнату, но она оказалась запертой. Подумал, что, может, мать ее кому-то сдает. В конце концов, на какие шиши она существует или вон хотя бы пьет? Ее саму я нашел на диване в большой комнате - именно нашел, потому что среди бесформенной кучи грязного белья тощую фигурку разглядеть было непросто. Мертвецки пьяная, мать крепко спала. На кухне при этом обнаружились каких-то два пьяных гоблина. Сидели за обгаженным донельзя столом, точнее, не сидели, а держались из последних сил. Даже выяснять не стал, кто такие и какого здесь торчат, выволок обоих за дверь. Пообещал им устроить тепель-тапель, если еще раз сунутся. Но, боюсь, назавтра мои угрозы гоблины даже не вспомнили, в таком состоянии мемори фэйл - обычное дело.
Превозмогая омерзение, убрал кухонный стол, вымыл посуду, подмел, вынес мусор, сварил макароны. Распахнул оба окна да пошире в надежде, что морозный воздух выгонят этот жуткий духан. Вроде посвежело, но стоило окна закрыть, как вонь опять поползла из всех щелей. Проснулась мать. Моему появлению не удивилась, не обрадовалась, вообще эмоций - ноль. Глаза невидящие, осоловелые, саму из стороны в сторону шатает. Усадил ее поесть. Жевала она вяло, приходилось подпинывать. На мало-мальский порядок в доме не обратила никакого внимания. Собственно, мне было все равно, не ради спасибо я туда пришел, но подивился: неужели ей совсем плевать, что вокруг творится. Устав ковыряться вилкой, она принялась таскать макаронины из тарелки прямо пальцами. Защипнет - и в рот. Пожалуй, этот момент ужаснул меня сильнее, чем отвратительная вонь и грязь, ее быдлоподобные гости, груды бутылок, да вообще всё вместе. Для меня как бы прозвучало неожиданно и ясно, что от матери моей, той которой всегда знал, ни осталось ровным счетом ничего. Это вообще был не человек.